Путешествие на край тысячелетия - Авраам Иегошуа

По правде сказать, за последние годы Абулафия привык к беглым любовным связям, причем по большей части — с нееврейскими женщинами, которые отдавались ему на постоялых дворах или в рыночных тавернах, а порой даже прямо в дороге. Хоть он и был родом с магрибского Юга, эти женщины улавливали в его печальном лице также какой-то аромат Востока, а ведь именно на Востоке, как они хорошо помнили, претерпел свои смертные страдания их возлюбленный Божий Сын. К тому же, несмотря на то, что сам Абулафия в течение всех тех лет, что он провел в христианской Европе, пытался, из соображений безопасности, подражать обычаям тех мест, где он торговал, неистребимые следы иноземного происхождения по-прежнему угадывались в том, как он одевался, как укладывал кудри, как подстригал бороду или выбирал цвета своих одежд, даже в его манере застегивать свой кафтан. А поскольку богатая одежда и характер поклажи тотчас выдавали в нем также человека состоятельного, влечение женщин к нему необыкновенно усиливалось. Однако до сих пор все его связи были беглыми и короткими, потому что Абулафия тщательно старался своевременно их обрывать, дабы не разжигать вокруг себя излишний огонь. Своевременно, но, конечно, не раньше, чем ему удавалось продать им свой товар, который даже эти влюбленные в него женщины прежде и в мыслях не имели купить. И таким вот образом во многих домах Прованса и Аквитании со временем скопилось изрядное множество мешков с пожелтевшими от времени пряностями, которых, пожалуй, с лихвой хватило бы не только для последней трапезы их прямых обладателей, но и для всех последних трапез всех наследников их наследников.

Но в ту зимнюю ночь в Орлеане, даже возбужденный умными вопросами и проницательными замечаниями превосходившей его годами женщины, Абулафия все-таки не решился бы еще назвать любовным увлечением тот явный и горячий интерес ко всем его делам и мыслям, который побуждал ее дотошно расспрашивать его обо всем, даже о его компаньонах. И обо мне? — шепотом, недоверчиво улыбнувшись, спросил Бен-Атар, не отрывая глаз от тлеющей в догоравшем костре головни, что искрилась мириадами крохотных светлячков, подобно той Вселенной, что искрилась над его головой мириадами созвездий. Да, оказывается, эта женщина интересовалась не только Бен-Атаром, но и его компаньоном Абу-Лутфи, и даже держателем постоялого двора Бенвенисти, и этими их регулярными летними встречами. И ее, например, удивляет, когда она слышит, в какой мере Абулафия и Абу-Лутфи доверяют Бен-Атару быть единоличным судьей при разделе прибыли минувшего года.

Таким вот образом, в канун великого дня Девятого ава, Бен-Атар впервые узнал о встрече Абулафии с некой новой, немолодой, но необыкновенно умной н проницательной женщиной, однако в тот день он еще никак не мог себе представить, что эта встреча окажется решающей и судьбоносной также и для него самого и что настанет день, когда ему придется подняться с места, купить старый, пузатый сторожевой корабль, до отказу нагрузить его товарами, которые до этого втуне пролежат два года на его складе, оторвать обеих своих жен от детей и жилищ и увлечь их за собою в утомительный и опасный путь, в далекое путешествие из Северной Африки в самое сердце христианской Европы, в компании своего исмаилитского компаньона и красноречивого севильского рава, нанятого, дабы противопоставить свою андалусскую ученость ашкеназскому уму этой новой женщины. Ибо в ту их встречу, отстоявшую всего лишь на пять лет от устрашающего тысячного года, в тот ночной час, когда Бен-Атар слушал рассказ Абулафии о встрече с госпожой Эстер-Минной, его поначалу куда больше заинтересовали ее замечания и вопросы, нежели ее внешний облик и женские достоинства. Однако с той минуты, как он безошибочно распознал тот особый восторг, что так и звенел в речах молодого компаньона, и увидел, что тот и не пытается скрыть свою готовность принять приглашение новой женщины погостить в доме ее брата в Париже, удивленный Бен-Атар заинтересовался также и ее внешним видом, и в ответ на его расспросы племянник с жаром поведал ему, что его новая знакомая — невысокая, изящная особа, имеющая привычку забирать волосы назад и стягивать их под черным чепцом — быть может, с нарочитой целью подчеркнуть тонкость своего вдумчивого худого лица и необычность светло-бирюзовых глаз.

Светлых глаз? Как это? — удивился Бен-Атар. И когда Абулафия с предельной точностью описал ему сочетание голубовато-изумрудного цвета ее глаз с соломенным цветом волос, напыщенно сравнив это сочетание с зеленью океанских волн, лижущих золотистый песок североафриканского побережья, в душе Бен-Атара чуть дрогнуло что-то, потому что напыщенные эти слова окончательно убедили его в любви Абулафии к этой новой женщине, а вдобавок заставили вдруг впервые осознать, что на свете могут существовать и такие евреи, даже самые отдаленные предки которых никогда не жили в Земле Израиля.

И кто знает, не был ли его жадный интерес к этим странным евреям, крови которых, видимо, коснулось когда-то семя свирепых светлоглазых викингов или, может быть, саксов, — не был ли этот его интерес в действительности еще одной, добавочной, подсознательной причиной нынешнего путешествия — того долгого пути, что сейчас, с момента их утреннего вступления в речные воды, вдруг окрасился какой-то неожиданной и особенной сладостью. Ибо эта франкская река так ласково и нежно обняла пришедший из далекого Магриба корабль и так понесла его, качая, на своей груди, как только любящая мать может нести, качая, своего ребенка. Верно, то был разгар лета, когда реки мелеют, и поэтому трудно было с уверенностью сказать, какова здесь глубина и не грозит ли днищу судна какая-нибудь скрытая опасность, но прозрачные теплые дали так и дышали приветливостью и надеждой, и уже с рассвета, несмотря на многочисленные повороты реки, они незаметно покрыли изрядное расстояние, а вечер меж тем все медлил и медлил в постепенно сходящей на нет, бледнеющей багровости заката. На их родине ночь наступала стремительно и внезапно, а здесь заход солнца всё запаздывал и длился, и сумеречный свет куда дольше сражался за жизнь. Бывалый капитан Абд эль-Шафи уже недели две назад приметил это постепенное удлинение сумерек, но в просторах моря медленное угасание солнечного света обычно волнует человека намного меньше, чем среди суши, на реке, где прибрежные заросли кладут красноватые блики на потемневшую речную воду. С самого утра привязанный к главной мачте, старый капитан, вопреки всем своим тревогам, наслаждался этим придуманным им, необычным способом кораблевождения, тонкие вожжи которого он то и дело дергал и натягивал сверху. И хотя, по мнению Бен-Атара и Абу-Лутфи, давно уже приспело время остановиться на ночлег, в душе капитана это наслаждение превышало все мыслимые страхи, и он продолжал вести корабль даже в темноте, полагаясь на зоркий взгляд маленького Эльбаза, который упорно оставался на верхушке мачты, чтобы оказаться первым, кто крикнет: «Руан!»

Увы — вечер, наливаясь темнотой, все более сужает кругозор упрямого мальчишки. Но одновременно он порождает в речной дали новые, незнакомые магрибцам звуки, и когда они понимают наконец, что слышат глухие удары колоколов руанского храма, им одновременно становится очевидным, что влюбленная пара, спущенная с судна всего несколько часов назад, уже предупредила руанцев об их прибытии, ибо вся поверхность реки вокруг них как-то исподволь, незаметно, всё более и более заполняется и заполняется небольшими, ловко лавирующими лодками, и вот уже эти лодки окружают пузатый чужеземный корабль со всех сторон, словно с намерением остановить его и заточить в свое тесное кольцо.

Глава пятая

Всю ночь корабль и лодки держались поодаль, словно и хозяева, и гости не хотели впустую растрачивать в ночной темноте волнение встречи, и до самого рассвета руанские лодки безмолвно стыли на занятых с вечера местах, широким кольцом охватив пузатый арабский парусник, не то преграждая ему путь к гавани, не то, напротив, его же от нее защищая. Лишь время от времени какая-нибудь из них, непонятно почему, слегка меняла вдруг свое положение, и тогда в тепловатой мгле слышался ясный, звучный и мягкий удар весла по воде. Около полуночи Бен-Атар спустился в каюту первой жены и в попытке унять лихорадочный бег мыслей, лег, положив голову между женскими ногами в ожидании, что благостный сон отделит его душу от ее тревог. Но тревоги упрямо отказывались уйти и, в конце концов, заставили его вновь подняться на палубу, чтобы поговорить с Абу-Лутфи и Абд эль-Шафи. Оказалось, однако, что оба исмаилита безмятежно храпят на спущенном с мачты парусе, а черный язычник, сидя рядом с ними, бдительно охраняет их сон. Бен-Атар с завистью глянул на спящих. Мне бы так, подумал он и в который уж раз прислушался к окружающим корабль лодкам, надеясь разгадать истинные намерения руанцев по тихим интонациям их мелодичного языка.