Путешествие на край тысячелетия - Авраам Иегошуа

И тут выяснилось, что не впустую, нет, не впустую оказались настояния старой исмаилитской няньки, которая в наивной простоте своей требовала, чтобы Абулафия перебрался на еврейскую улицу, поближе к тем, к кому он принадлежит по происхождению и вере. Ведь только там, на еврейской улице Тулузы, ему удалось разузнать и разведать, как добраться до других таких же еврейских улиц — в Туре и в Лиможе, в Ангулеме и в Орлеане, в Шартре и, быть может, даже в Париже. И хотя, — говоря по правде, не всегда это были улицы, стоившие такого высокого звания, а зачастую, — просто маленькие, короткие переулки, а то и всего-то пара-другая домов или даже один-единственный домишко или, того хуже, лишь одна-единственная комнатка, в которой жил какой-нибудь одинокий еврей, но постепенно глаза Абулафии научились различать окружавшие его земли не по одним только их правителям, всем этим королям, да графам, да принцам, которые в них правили и царили, но еще и по тем многочисленным местам, где рассеяны были его единоверцы-евреи.

И мало-помалу Абулафию потянуло назад к своему роду-племени, к людям, которых он в первые годы чурался, обуреваемый страхом, что, увидев молодого еврея, они тут же захотят его сосватать и тем самым помешают ему осуществить пылкую мечту о возвращении в родной город. И постепенно он понял, что то была именно мечта, а не серьезное намерение, а потому ей не грозят никакие препятствия, даже в виде сватовства, ибо всякая мечта по самой своей природе находится целиком во власти мечтающего. И когда он перебрался наконец на еврейскую улицу в Тулузе и увидел, что там попадаются не только люди, которые могут переброситься одним-двумя арабскими словами со старой нянькой, но и такие, что готовы улыбнуться порченой девочке и даже погладить ее по голове, сердце его окончательно смягчилось, и теперь, возвращаясь из своих торговых странствий, он, случалось, присоединялся к их молитвенному миньяну, и не только для того, чтобы с растревоженным, мучительно колотящимся сердцем прочесть поминальную молитву по покойной жене, но и затем, чтобы расспросить помолившихся евреев о новых путях-дорогах на север. Ведь евреи, даже те, которые никогда в жизни не выходили за стены своего города, всегда знают что-нибудь о других евреях в разных других местах, как они всегда знают что-то такое о неевреях, чего те еще сами о себе не знают, например, что ближе к тысячному году поклонники креста будут всё больше тянуться к большим и малым вещицам, доставленным из далеких пустынных краев, потому что именно такими вещами наверняка пользовались их Иешуа и его ученики тысячу лет назад в Святой Земле, а ведь всякий истинно верующий христианин более всего на свете жаждет окружить Сына Божьего и его учеников, когда они наконец снова спустятся с неба, знакомым им земным, домашним теплом. И теперь Абулафия, тоже научившийся провидеть будущее, держал путь не так, как бывало, из Тулузы в Лимож или Бурж, а иначе — от одного еврея к другому, и каждый из них не только подсказывал ему, какой новый товар может понадобиться вскоре христианам, но также советовал, каким способом можно повысить цену на старый. И в этих-то странствиях от одного еврейского подсказчика и советчика к другому он однажды заночевал на постоялом дворе под Орлеаном и там познакомился с некой женщиной по имени Эстер-Минна, из семьи Левинас, бездетной вдовой одного ученого еврея. Еврей этот умер за несколько лет до этого в Вормсе, по-еврейски Вормайса, маленьком городе близ Рейна, что в Ашкеназе, а ее саму, после смерти мужа, пригласил к себе младший брат, господин Иехиэль Левинас, торговец золотыми украшениями и драгоценными камнями, чтобы она пожила у него в Париже, где ей было бы легче коротать свое одиночество и где она, женщина острого ума, могла бы заодно помогать ему время от времени в тех тайных торговых делах, которые он постоянно вел в окрестных городках и селеньях.

И, похоже, не одно лишь то, что она была вдовой и бездетной, как и не только то, что она впервые предстала перед ним в несколько вольной обстановке придорожной харчевни, но прежде всего то, что она была почти на десять лет его старше, оказалось причиной, почему Абулафия с такой легкостью завел с ней откровенную, продолжительную беседу, которая в конце концов привела их к столь глубокой связи, на какую, ему казалось, он уже не был способен. Да, именно так, из простого обмена случайными и пустыми фразами в сумеречном вечернем свете перед молитвой, предшествующей последней трапезе угасающего дня, из несерьезного разговора, начало которому было положено попытками этой изящной, державшейся с достоинством немолодой женщины, вдовы выдающегося талмудиста, украсить свою речь то словом или фразой на святом языке, которому научил ее покойный супруг, то весьма тонкими коммерческими соображениями, которые она высказывала по тому или иному поводу, стала развертываться и расти их затянувшаяся до самой полуночи беседа. Хоть и вполне допустимая по еврейскому закону беседа, учитывая вдовство обоих ее участников, к тому же совсем еще не знакомых друг с другом, но, несмотря на это, все же содержавшая в себе некую неуловимую двусмысленность и вольность. И поэтому в ту минуту, когда крест колокольни уперся в бледное тело луны, напоминавшее дырявый срез одного из тех огромных сыров, которыми славились окрестные села, и медленно задвинул этот оранжевый лунный сыр за здание церкви, так что в комнатке, где сидели беседующие, стало совсем темно, Абулафия уже чувствовал, что по всему его телу разливается странное и приятное тепло, ибо впервые за долгие годы ему встретился человек, который понял всю серьезность и важность давней истории его боли и обиды и с явной симпатией отнесся к тем мечтам о мести, что всё еще пылали в его душе, но при этом решительно отверг малейшую мысль, предположение или хотя бы намек, будто на его девочку могли быть наведены сглаз, ворожба или злые волшебные чары.

Не ворожба и не чары? Так что же тогда?! — удивился Бен-Атар, но тут уже сам Абулафия не знал, что ему ответить. В эту минуту он мог лишь поведать дяде о том чувстве восторга и благодарности, которое овладело им к концу той судьбоносной беседы. Наконец-то нашелся человек, способный вселить покой в мою душу, думал он тогда про себя, вдыхая незнакомый запах ее духов, который к концу ночи стал уже казаться ему не только привычным, но и приятным, и так старательно следил за ее губами, словно младенец, читающий по материнским губам, и так тщился уловить точное значение тех слов, которые эта худенькая маленькая женщина произносила на языке франков, впрочем, достаточно медленно и отчетливо, перемежая эти свои слова ивритскими фразами из библейских историй или рассказов мудрецов, что постепенно ее смутно различимый в темноте облик утрачивал в его глазах свою женственность — но не в том, разумеется, смысле, будто эта женщина обретала приметы мужчины, а в том, что сквозь эту женственность перед ним всё более и более проступала та первозданная, фундаментальная человеческая суть, которая является истинным источником всякого подлинного чувственного влечения.

Но именно потому, что Абулафия сам был крайне увлечен и возбужден этим разговором, он даже и предположить не мог, что и она — эта спокойная, рассудительная женщина, которая с такой тонкой мудростью, словно бы всего-то и надо было, что надавить худеньким белым пальцем, извлекла из его души гнойник той мстительной ненависти, — что и она тоже, со своей стороны, потянулась к сидевшему напротив нее молодому мужчине, да потянулась так, что, быть может, тот огонь, который он уже ощущал в эту ночную минуту во всем своем теле, порожден был не только содержанием ее разумных речей, но также и тем телесным теплом, которое начинает излучать всякая женщина, когда загорается от искры собственного желания. Всего три или четыре раза за все десять лет ее вдовства госпожу Эстер-Минну из Вормайсы охватывала такая внезапная тяга к мужчине, но раньше ей всегда удавалось с легкостью подавить это чувство — возможно, еще и потому, что мужчины, которыми она до сих пор увлекалась, в конце концов оказывались не только людьми высокопоставленными, но и, увы, законно женатыми — и теперь она сама была удивлена молодостью человека, который пробудил в ней такой сильный чувственный интерес. Казалось, будто вспыхнувшая в ней ныне страсть была не просто телесным влечением к этому незнакомому молодому мужчине, но и душевной тоской по всем тем детям, которых она так и не сумела родить и которые сейчас будто сами собой вырвались в мир живых и воплотились в образе этого юного, смуглого и курчавого южного еврея, и его кочевая жизнь вдруг показалась ей в этот вечер, в колыхании движущихся по комнате теней, отбрасываемых мерцающими свечами, какой-то необыкновенно веселой, волнующей и влекущей.

По правде сказать, за последние годы Абулафия привык к беглым любовным связям, причем по большей части — с нееврейскими женщинами, которые отдавались ему на постоялых дворах или в рыночных тавернах, а порой даже прямо в дороге. Хоть он и был родом с магрибского Юга, эти женщины улавливали в его печальном лице также какой-то аромат Востока, а ведь именно на Востоке, как они хорошо помнили, претерпел свои смертные страдания их возлюбленный Божий Сын. К тому же, несмотря на то, что сам Абулафия в течение всех тех лет, что он провел в христианской Европе, пытался, из соображений безопасности, подражать обычаям тех мест, где он торговал, неистребимые следы иноземного происхождения по-прежнему угадывались в том, как он одевался, как укладывал кудри, как подстригал бороду или выбирал цвета своих одежд, даже в его манере застегивать свой кафтан. А поскольку богатая одежда и характер поклажи тотчас выдавали в нем также человека состоятельного, влечение женщин к нему необыкновенно усиливалось. Однако до сих пор все его связи были беглыми и короткими, потому что Абулафия тщательно старался своевременно их обрывать, дабы не разжигать вокруг себя излишний огонь. Своевременно, но, конечно, не раньше, чем ему удавалось продать им свой товар, который даже эти влюбленные в него женщины прежде и в мыслях не имели купить. И таким вот образом во многих домах Прованса и Аквитании со временем скопилось изрядное множество мешков с пожелтевшими от времени пряностями, которых, пожалуй, с лихвой хватило бы не только для последней трапезы их прямых обладателей, но и для всех последних трапез всех наследников их наследников.