Аустерия - Юлиан Стрыйковский

Бланка и фотограф Вильф уже стояли рядом и разговаривали. Что ж, она не худшая из женщин.

Старый Таг залез на лесенку, прислоненную к стене обмолоченных снопов, стал сбрасывать вниз солому. Посмотрел на подстилку. Явдохи не было.

— Помогите мне отнести солому в кухню. Там маленькие дети ждут. Помирились, и слава Богу. Главное, чтобы в доме был покой. И слава Богу, что гусар убежал. Одной заботой меньше. Господин Вильф, выгляните в ту дверку, нет ли его, случайно, в саду. Если казаки его тут найдут, ему ничего не сделают, а вот меня повесят.

— Его могут поймать? — Бланка отпрянула от мужа.

— Могут.

— Ты слышала: ничего ему не сделают, — успокаивал ее фотограф Вильф.

— Да это же человек!

— Верно! — согласился старый Таг. — Прошу вас, возьмите по два снопа.

— Охотно! Охотно! Ты не бери, Бланка! Я возьму твои.

— Идите. Я сейчас приду.

Старый Таг сошел вниз. Поднял фонарь и осветил коровник.

— Как ноги, Бланка, — болят еще?

Бланка подобрала валяющиеся во дворе ботинки — сперва один, потом второй.

Старый Таг подождал, пока они скроются в сенях. Задул фонарь.

— Явдоха!

Никто не отозвался.

Старый Таг вышел через заднюю дверку в сад. Позвал негромко:

— Явдоха!

Зашелестел куст. Прибежала, шумно дыша, Явдоха.

— Ты где была?

Явдоха фыркнула:

— А вам заси?!

— Ты!

— Пусты, черт старый!

— Иди ложись спать! И чтоб никуда не смела уходить!

— Мэни не хочется спаты.

— Поймаю тебя с гусаром, убью обоих.

— Пусты, черт старый!

Явдоха оттолкнула его и через заднюю дверку вошла в коровник. Взяла лесенку и полезла наверх на свою лежанку.

В темноте на ступеньках смутно маячили ее толстые икры. Сейчас не заметно было, что они красные. Ноги у нее красные зимой и летом, такими он их увидел в первый раз, выходящими из студеного ручья.

Чуть погодя Явдоха спрыгнула обратно вниз и выбежала во двор.

Старый Таг крикнул ей вдогонку сдавленным голосом:

— Явдоха! Явдоха!

Догнал ее только в сенях.

— Спятила? Куда бежишь? В рубашке! Ненормальная! Его же там нет.

Внезапно открылась дверь залы.

Вышли Крамерша с дочкой. У обеих к носу прижаты платочки.

— Невозможно так! Не дают открыть окно! Того и гляди начнется эпидемия! Желтуха какая-нибудь или тиф! И деваться больше некуда!

— Я вам подскажу куда. — Старый Таг указал на лестницу. — Идите наверх. Там лежит моя невестка, но это не важно. Осторожней на четвертой ступеньке. Завтра я починю. Всё откладываю. Сын даже один раз чинил. Завтра обязательно сделаю. Вон туда…

В углу стояли фотограф с женой. Он держал в охапке все четыре снопа.

— Может, и вы бы пошли наверх? — обратился старый Таг к Бланке. — Один человек еще поместится. Явдоха! А ну-ка отнеси солому. Туда, на кухню.

Явдоха повиновалась.

— Ну, идите, идите, — уговаривал старый Таг.

— Попробую, — сказала Крамерша и взяла дочь за руку.

Бланка не сдвинулась с места.

Старый Таг вздохнул, вошел в залу. Заглянул в кухню.

Явдоха разбрасывала по полу солому.

Выходя, заметила свой платок, которым была завешена лампа, и приостановилась. Увидела взгляд старого Тага. Опустила голову и вышла.

Кантор, сын кантора, сидел на краешке лавки; прямую ногу спрятал под стол, а кривую выставил напоказ.

Он запел псалом:

— «Начальнику хора. Псалом Давида…»

И прервался, но никто не подхватил мелодии.

— «Возлюблю Тебя, Господи, крепость моя!» — продолжал он все громче. Голос крепчал, переливался трелями и руладами, внезапно переходил в тихий шепот, постепенно набирал мощь и выплывал из груди, а затем из горла без малейших усилий. При слове «Господи» голос будто отступал назад перед прыжком, каждый слог пелся по-иному, раздельно. Пение сопровождалось возгласами, стонами, мелодичными вздохами. Кантор поднимал голову, закрывал глаза, шея у него дрожала, как у птицы. — «Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, Бог мой — скала моя; на Него я уповаю… — Кантор, сын кантора, умолк, но ненадолго. Продолжил: — В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал…»

— Хватит! Довольно! — Юнец с едва пробившимся пушком на лице замахал в воздухе рукой. — Пусть кто хочет поет по-своему, а я не псалмовый еврей. Я ручным трудом не занимаюсь, и все мы тут не водовозы. У нас есть собственные песни.

Кантор, сын кантора, положил руки на стол. Перестал дирижировать. Его прервали на самом трудном псалме. Когда в Судный день стоны и плач, несущиеся из всех синагог, преграждают путь молитвам, и они толпятся у Бога под окном, и может так случиться, что не достигнут Его ушей, этот псалом «На Него я уповаю…» сметает запоры и отворяет дверь к Создателю.

— У нас есть собственные песни! — выкрикнул, уже немного смутившись, юнец с едва пробившимся пушком на лице.

— Пой, певец! — кричали хасиды. — Псалом псалмом, но ты пой!

— Пой, певец, чтобы эхо неслось, — захлопал глазами рыжий, — цадик велит петь. Цадик велит веселиться.

Юнец с едва пробившимся пушком на лице начал:

Где живет БогКто знаетГде живет БогЯ знаюГде открыта дверьГде живет БогГде открыта дверьГде открыта дверьКто знаетГде открыта дверьЯ знаюГде домГде живет БогГде открыта дверьГде домГде домКто знаетГде домЯ знаюГде чистоГде живет БогГде открыта дверьГде домГде чистоГде чистоКто знаетГде чистоЯ знаюГде живет скромныйГде живет БогГде открыта дверьГде домГде чистоГде живет скромный…— Где домГде чистоГде живет скромный, —

вторили остальные хасиды.

Старый Таг смотрел под стол.

Поющие уже хлопали в ладоши. Поющие уже отрывали подошвы от пола.

Старый Таг заломил руки.

— Милые мои, дорогие! — закричал он. — С чем можно сравнить сегодняшний день? Кто знает? Сегодняшний день можно сравнить с днем, когда был разрушен Храм. Разве в такой день можно петь? В такой день нельзя петь. Разве не нужно скорбеть, как Иеремия об Иерусалиме? Разве можно в такой день хлопать в ладоши? Разве можно, не приведи Господь, танцевать? Я знаю, никому из вас не до плясок. В такой день должен быть траур. Я говорил, я предупреждал, что в доме лежит она. — Он показал на дверь спальной комнаты.

— Что этот еврей несет? — крикнул рыжий. — Когда он говорил? Кому говорил?

Старый Таг схватил рыжего за реденькую остроконечную бородку. Пытался что-то ему сказать.

— Когда придет Погребальное братство?[38] — Рыжий размахивал руками и не давал слова сказать старому Тагу. — Горе мне! Смотрите на меня! — кричал он.

— А кто — она? — спросил кривобокий хасид, у которого одно плечо было выше другого.

— Девушка.

— Горе мне! Смотрите на меня! — восклицал рыжий.

— Дайте ему сказать! — кричал самый красивый, с золотыми завитками пейсов. — У него что-то есть на языке.

— Что случилось? — Самый старый приложил ладонь к уху, уставился на широко разинутый рот рыжего. — Ничего не слышу.

— Перед вами грешник! — надрывался рыжий. — Поглядите на меня хорошенько. — Он тряс головой и зажмуривался. — Я стою и грешу. Говорю и грешу. Смотрю и грешу. Я по самую макушку погряз в грехе! Ха? — Он вдруг открыл глаза и посмотрел на цадика. Приблизил к его губам ухо. — Хорошо. Да! Да! — вскрикивал он. — По улице ходит смерть. Я из рода когенов.[39] Я коген…

— Я тоже из рода когенов, — кричал юнец с едва пробившимся пушком на лице. — Угроза смерти смывает грехи. Нельзя выходить в такую ночь — опасно для души!

— Что там они знают. У меня пусть спросят, — громко произнес Соловейчик.

— Почему я не уехал вместе с сыном? — вскочил с места пекарь Вол. — Я поеду, ребе, можно мне уехать?

— Что он сказал? — очнулся рыжий. Посмотрел на пекаря.

Пекарь подошел к цадику.

Голова цадика была опущена, лицо утопало в окладистой бороде. Гладкие веки сомкнуты.

— Ребе, — попросил пекарь, — благослови меня в путь.

Рыжий захлопал в ладоши. Оттеснил пекаря от цадика.

— Великий святой цадик велел мне остаться. Он сказал, что я могу остаться. Да будет он благословен.

— Ребе, — пекарь Вол зашел с другой стороны, — я прошу благословить меня в путь.

— Если он может остаться, — хлопал в ладоши юнец с едва пробившимся пушком на лице, — то и я могу остаться. Когда жизнь под угрозой, разрешается даже в субботу разжечь огонь. Ради здоровья. Нам, когенам, все нипочем.

— Ребе, — пекарь протянул руку, — благослови меня в путь, чтобы я без помех вернулся домой…