Знаменитые авантюристы - Роман Белоусов

И вот теперь В. В. Григорьев предупреждает его не как старый знакомый, а как чиновник, призванный охранять интересы отечества.

Но неужели его роман — столь опасное произведение? Что в нем такого, что может угрожать отечеству? Все это вздор. Разве не появились в печати труды, посвященные выбранной им теме? Появились, да еще сколько. В таком случае, отчего именно его сочинение оказалось неугодным?

Писатель задавал себе эти вопросы, терялся в догадках, но ответа найти не мог. Власти же хранили молчание.

Впрочем, если бы Данилевский смог заглянуть в переписку, которая тем временем шла по его поводу между начальником Главного управления по делам печати и тогдашним товарищем министра внутренних дел Л. С. Маковым, возможно, кое-что для автора стало бы ясно.

В ноябре 1875 года В. Григорьев сообщал министру:

«На запрос Вашего Высокопревосходительства, известно ли мне о романе Г. П. Данилевского „Царственный узник“, честь имею доложить, что о романе этом, где идет речь об Иване Антоновиче и убийце его Мировиче, давно уже ходит слух. Предполагая, что содержание романа может оказаться нецензурным, я предупредил автора, что, если предположение окажется основательным, книга его будет подвергнута аресту и затем уничтожению и что вообще лицу, служащему чиновником особых поручений при Министерстве внутренних дел, не подобает писать такие романы. На это г. Данилевский отвечал, что в произведении его нет и тени чего-либо предосудительного, что он с удивительным искусством обошел все подводные камни, представляемые сюжетом. Ныне, когда роман им окончен, я опять вел беседу с автором о трудности выводить в романе происшествия вроде умерщвления Ивана Антоновича, без того чтобы в изложении их не нашлось чего-либо несовместного с требованиями цензуры: г. Данилевский отозвался на это, что, если бы ему пришлось выбирать между службою в Министерстве внутренних дел и публикованием романа, он скорее отказался бы от первой, чем от последнего.

5 ноября 1875 года.

В. Григорьев».

Доклад этот вызвал неудовольствие товарища министра. Нет, каков этот писака! Для него служба ничто, он готов оставить обязанности ради своего порочного сочинения.

И Л. С. Маков с раздражением написал карандашом на полученной записке:

«Но дело в том, что г. Данилевский может лишиться и того и другого. Первое — за напечатание такого произведения придется, быть может, отстранить его. Второе — самим уничтожить произведение. Прошу предупредить об этом г. Данилевского, ему, как служащему в Министерстве, следовало бы до напечатания просить рассмотреть его роман».

Естественно, Г. П. Данилевский ничего не знал ни о записке своего бывшего начальника, ни о том, как прореагировал на нее товарищ министра. Не знал, но почувствовал. Ибо куда бы он ни обращался, сколько ни предпринимал усилий получить объяснения, отчего его роман приостановлен печатанием, — ничего добиться не смог. Создалась довольно странная ситуация: официально его роман не был запрещен, но печатать его не разрешали. Что было делать?

В эти горькие дни писатель вспоминал, как несколько лет назад он решился оставить канцелярскую службу в Петербурге, считая ее несовместимой с литературной карьерой. «Если бы я захотел, — писал он тогда, — двойственность моей теперешней дороги — литературной и служебной — разделить, то есть отбросить литературу, я мог бы с большим терпением и очень спокойно переносить всякие щелчки и шаг за шагом достигать всего чиновничьего, петербургского — орденов, геморроя, теплых местечек и тому подобного…» Но писатель видел свое призвание в служении литературе, а «литература, — считал он, — выше всякого чиновника» и писательское поприще выше всякого другого. «Мне необходимо изучение людей, сердец, страстей и помыслов современности и моей родины», — решил тогда Данилевский и, оставив службу, уехал в провинцию «учиться, присматриваться, прислушиваться», собирать материал, «работать в тишине и крепнуть вдали от света». Годы, проведенные на родине, в Харьковской губернии, оказались чрезвычайно плодотворными. Это была пора создания его известной трилогии — «Беглые в Новороссии», «Воля», «Новые места». И вот двенадцать лет спустя, когда в Петербурге в начале 1869 года была образована газета «Правительственный вестник» и отставному надворному советнику Данилевскому предложили место в редакции, он, возможно и опрометчиво, согласился. В приказе по этому поводу говорилось, что Данилевский «определяется на службу чиновником особых поручений VI класса при Министерстве внутренних дел, сверх штата, прежним чином коллежского асессора». После чего писатель был командирован в распоряжение главного редактора новой официальной газеты.

Работа в редакции пришлась Данилевскому по душе. С энтузиазмом истинного газетчика он стремится сделать официоз интересным и читаемым органом. Немало сил прилагает к тому, чтобы на страницах газеты читатель находил новости научной жизни в России и за рубежом, материалы по литературе и искусству, фельетоны. И через год ему уже предлагают должность помощника главного редактора. А спустя еще четыре года он получает чин действительного статского советника.

Наряду с продвижением по службе множились и литературные успехи. Известность его перешагнула границы России; с 1874 года начали появляться переводы его романов и повестей на французском, немецком, польском, венгерском, сербском и других языках. Писателя избирают членом многих обществ.

Гонение на новый роман Данилевского, которому он, как ни одному из своих творений, отдал столько сил и таланта, заставило писателя пожалеть о том, что он вернулся в Петербург и снова поступил на службу.

Время шло, роман, запрещенный к опубликованию, лежал без движения уже целых два года.

Как-то вернувшись из редакции домой, Данилевский взял лист бумаги, обмакнул перо в чернила и мелким почерком вывел:

«Милостивый государь, Василий Васильевич.

Скоро два года, как мой роман вследствие недоразумений цензора, нетерпеливости редактора и моей собственной ошибки был приостановлен печатанием и заменен, по личному почину редактора, без сношений со мной, вынут из журнала и остался в моем портфеле.

Эта кара, тяготеющая надо мной, слишком мучительно отзывается на моем нравственном и матерьяльном состоянии (я лишился заработка более чем в 6000 р. с.). Эта кара, наконец, отзывается и на моем здоровье; с тех пор оно не поправляется.

Так как этот мой роман не запрещен формально, а лишь приостановлен редактором, — без предоставления автору возможности спасти свой труд — через высшую ступень цензуры, — то я осмеливаюсь почтительнейше обратиться к милостивому вниманию Вашего Превосходительства, не разрешите ли Вы мне возобновить дело о моем труде, через его новый просмотр, причем я уповаю на устранение цензурных недоразумений, всегда возможное при личном объяснении с автором?