Артист Александр Вертинский. Материалы к биографии. Размышления - Владимир Бабенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Журналист и писатель Наталия Иосифовна Ильина, претендующая, по существу, на роль летописца русской колонии в Шанхае 20–30-х годов, впервые попыталась описать шанхайскую жизнь Вертинского в ее весьма обширном романе «Возвращение», где артист выведен под именем Джорджа Эрмина (он же Георгий Еремин). Судя по роману, Вертинский вызывал у нее сугубо негативные чувства. Он изображается в качестве эстрадного набоба-оф-собс, то есть короля всхлипываний. «Свет вспыхнул, все аплодировали, затем погас совсем, по залу забродил лиловый луч прожектора, упал на эстраду, остановился. В лиловой полосе возникла фигура во фраке: яйцевидная голова с прилизанными рыжеватыми волосами, руки прижаты к крахмальной груди, на пальцах — перстни. «Эрмин» не то пропел, не то проговорил:
Замело тебя снегом, Россия,Запуржило седою пургой…
…Неясно, как он этого достиг, но он — плакал. По напудренным лиловым (из-за прожектора) щекам катились слезы…
И печальные ветры степныеПанихиду поют над тобой!
Саксофон подтвердил это страшными завываниями. Эрмин молча ломал руки. …Вот и разберись, что заставляет такого Эрмина стремиться в СССР. Затосковал по Родине? Долго эту тоску подделывал, имитировал, торговал ею — и кончилось тем, что на самом деле затосковал?»
Еще одна зарисовка Эрмина, уже в бытовой обстановке: «Он был ражий и рыжий детина, но жесты разболтанных в кистях рук, манера говорить немного в нос совсем не подходили детине, а подходили тому, во фраке, напудренному и плачущему».
В дальнейшем Эрмин-Еремин, то бишь Вертинский, говорит, что, прочитав конституцию СССР, он перекрестился.
— Я думал, что же это — Китеж, воскресающий без нас!
Жестоко окарикатуренный образ Эрмина полностью лишен живых человеческих черт, а немногие его реплики являются цитатами из песен Вертинского. Конечно, подлинный Вертинский не мог цитировать самого себя.
По «Возвращению» можно сделать вывод о том, что Вертинский был знаком Н. Ильиной лишь издали, понаслышке, и воспринимался ею как воплощение классового врага в искусстве, как предатель родины. Она брезгливо обходила его стороной. Но после публикации романа прошли годы, и стало ясно, что писательница в своей книге намеренно извратила характер своих реальных отношений с артистом. Создавая «Возвращение», она «откорректировала» их в соответствии со сложившимся в сталинские времена стереотипом отношения к «распространителям буржуазной пошлости» на эстраде. Сыграло свою роль и вполне понятное желание представить самое себя в наиболее выгодном свете. Возможно, имело значение и то, что в 60-е годы песни Вертинского были забыты, и она не предполагала их возрождения.
Но вот в начале 70-х годов фирма «Мелодия» выпустила два диска с записями тридцати песен Вертинского — и сотни тысяч людей с радостным изумлением открыли для себя странное, чарующее дарование певца, смогли оценить мудрый психологизм его текстов. Возник повышенный спрос на информацию о Вертинском. Не замедлили появиться и воспоминания Наталии Ильиной, на страницах которых нарисован впечатляющий портрет большого друга писательницы, настоящего Артиста и замечательного человека. Теперь выяснилось, что их соединяло творческое сотрудничество в одной из шанхайских газет, что они были знакомы весьма коротко, что Н. Ильина помнит отнюдь не только расхожие цитаты из популярных песен, но помнит многое, так многое из того интересного и неповторимого, что было пережито ими в далекие теперь уже годы шанхайской эмиграции!
«Ражий детина» с разболтанными в кистях руками теперь описан иначе:
«Какой он большой, широкоплечий; а в походке, в манере кланяться что-то развинченное, капризное, чуть ли не женственное, но это идет ему, это в стиле его песенок, он — прекрасен! И зал считал, что — прекрасен!»
Он покоряет образованностью, знает наизусть Сашу Черного, Ф. Тютчева. Он бесконечно добр и щедр, всегда готов прийти на помощь. Его можно не любить, но нельзя пройти мимо него равнодушно, ибо это исключительно интересная личность, соединяющая в себе затаенную грусть, неизменную готовность к иронии и возвышенную любовь к покинутой родине, чистую мечту о Возвращении.
Читая ценный, богатый фактами и в меру критичный по отношению к артисту очерк Н. Ильиной, понимаешь, почему в мемуарах Вертинского совершенно не освещается шанхайский период. Еще бы! Ведь когда он описывал жизнь в Варшаве, Берлине, Париже, Голливуде — с каким удовольствием он упоминал там имена знаменитостей, с которыми держался на равных, которые даже где-то перед ним заискивали. Там он беседовал с Тамарой Карсавиной, Сергеем Лифарем, Анной Павловой, пьянствовал с Иваном Мозжухиным, пел для князя Юсупова и принца Уэльского, выслушивал похвалы Марлен Дитрих и Бинга Кросби… Там он выпустил миллионными тиражами сотни своих пластинок. А в Шанхае? Здесь после первых месяцев бесспорного и большого успеха наступила полоса сероватой, тяжелой жизни. О ней вспоминалось не слишком охотно, а кое-что и вообще хотелось забыть как можно скорее.
Н. Ильина свидетельствует: «В следующий раз я слушала его в Шанхае. Ни фрака, ни люстры, ни белого зала, ни того приподнято-торжественного настроения, какое бывает во время концерта заезжей знаменитости. Накурено, надышано. Подвыпившие люди за столиками, эстрадное возвышение для маленького джаза, всхлипывания саксофона, посетители танцуют, затем возвращаются за столики, а на площадке появляются цыгане». Итак, артист, помнивший свой успех в Петрограде, Москве, Одессе, Варшаве, Берлине, на Елисейских полях, в «Таун-холле» Нью-Йорка, вынужден спустя всего полтора года после отъезда из Америки выступать в шанхайском кабаке в одной «обойме» с цыганами… Нелегко было пережить такие метаморфозы. Его эмиграция заканчивалась тем же, с чего началась когда-то в Турции: распродажей себя оптом и в розницу по сходной цене. Накапливались раздражение и усталость, во многом определяющие настроение новых стихов:
Обезьянка Чарли — устает ужасноОт больших спектаклей, от больших ролей.Все это ненужно, все это напрасно,Вечные гастроли — надоели ей…
Он сделал попытку хоть как-то скрасить жизнь участием в спектаклях шанхайской русской опереточной труппы. Там его встретили радостно и сразу предложили роль графа Данило в «Веселой вдове». Появление Вертинского на репетициях стало для труппы заметным событием. Это было, надо полагать, событием и для самого артиста — впервые в жизни ему предстояло играть роль на сцене театра оперетты. Он старался работать над ролью со всей ответственностью и усердием. И вот на сцену вышел высокий, статный, исполненный благородства граф Данило в безукоризненно сидящем фраке. Вся его жизнь на сцене была пронизана тонким юмором, который Вертинский как никто умел донести до зрителя. Александр Николаевич филигранно отделал все номера и дуэты своей партии. Образ получился выпуклым, ярким. Это была, несомненно, лучшая актерская работа в спектакле.
И все же оперетта не стала вторым призванием артиста. Дела труппы шли не блестяще. Работе мешали интриги. Времена наступали неподходящие для этого жанра. Между тем «русская тоска» и «русское веселье» продолжали пользоваться спросом посетителей шанхайских ресторанов и кабаре. Заработки там были не слишком значительными, зато они были твердо гарантированы.
Проблема заключалась в том, чтобы непрерывно обновлять свой песенный репертуар, только так можно было привлечь внимание публики, наизусть заучившей прежние вещи Вертинского. Публика была почти всегда одна и та же. В оторванном от большого мира городе редко появлялись новые лица, значит, должен меняться артист. И ему приходилось думать об этом постоянно, ежедневно изощрять свою фантазию поэта и композитора.
Однажды Вертинский в составе опереточной труппы приехал в Циндао. Вместе с Валентином Валиным, актером, с которым они в 1936–1937 годах очень сблизились и много времени проводили вместе, он оказался на пляже. «Александр Николаевич долго лежал на песке молча, сосредоточенно глядя на воду, потом вдруг как-то встрепенулся и сказал:
— Стойте! Я нашел рифму… Ах, как долго я ее искал, и она все мне не давалась… Слушайте —
Отлив лениво ткет по днуУзоры пенных кружев…Мы пригласили тишинуНа наш прощальный ужин!
И через несколько дней он впервые спел свой несравненный «Прощальный ужин».
Во время шанхайской эмиграции он создал несколько десятков новых песен. Они неравноценны. Лишь немногие впоследствии удержались в его концертном репертуаре, да и то исполнялись им редко, за исключением «Прощального ужина».
