Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта - Мор Йокаи

На военном совете я весьма правдоподобно доложил о ситуации в Бердичеве. Я давным-давно додумался, что хорошая ложь немыслима без примеси правды — иначе легко попасть впросак. Рассказал о сокровищах монастыря и прибавил от себя о бочках, полных золота и серебра, чем немало разжег алчность гайдамаков. У Медведя были далеко идущие планы. Он решил, награбив огромные ценности, создать наемную армию, собрав разрозненные разбойничьи банды, промышляющие в Карпатах, ударить по городам и замкам Галиции и объявить себя верховным властителем, полагая, что простой народ пойдет за ним, если понадобится громить магнатов и попов.

Всю ночь он делился со мной своими чудовищными планами, которым не было ни конца ни края. Бандит не намерен был останавливаться до тех пор, покуда не объединит под своей властью всех безбожников.

Укрепления монастыря я расписал вполне красочно и присовокупил, что осада может затянуться, хотя на самом деле прекрасно знал — с помощью нашего фельдшланга брешь в стене можно пробить в первый же день, а заржавленные монастырские гаубицы особого вреда нам не причинят. Настоятеля я изобразил опытным военачальником. Опоясывающий ров, утыканный под водой острыми кольями, начисто отбил у гайдамаков охоту брать укрепления штурмом. О рогатках и пороховых минах Я такого наплел, что лихая братия тотчас согласилась с моей тонко продуманной боевой тактикой: необходимо разрушить ядрами часть бастиона; кирпичи да обломки завалят ров с водой, и тогда легко будет проникнуть сквозь брешь. Медведь пришел в восторг и полностью доверил мне подготовку к осаде. Я же в качестве особой милости попросил отпустить меня на день в Остров-сад повидать мою дорогую Маду; она, небось, решила, что меня нет в живых.

Медведь отнесся к этому весьма неодобрительно.

— Знаю я бабьи уловки. Негоже удальцу перед опасным походом с женой в разговоры пускаться. Это еще хуже молитвы. Женщина заплачет, а мягкое сердце легко в слезах тает.

Я не уступал, просил вновь и вновь, и он наконец согласился.

Опять открылся передо мной проход в скалах. Прекрасным осенним полднем спускался я по тропинке в затерянный средь скал сад и, приближаясь к нашему домику, услышал любимую песню моей женушки.

Она, верно, почувствовала, что я близко, и выбежала навстречу. Я и сейчас словно вижу ее перед собой — счастливую, прекрасную. Она решила, видно, что я насовсем пришел, и мне не захотелось ее огорчать. Отложил я горькие слова на прощанье, зная: она безутешно расплачется при известии о новом и опасном предприятии. Мне хотелось эту одну-единственную ночь провести в счастье.

Я позволил ей сперва рассказать о домашних делах, и она похвалилась, сколько сушеных фруктов, творога и копченых форелей заготовила на зиму. Похвалилась прекрасным самотканым льняным полотном и, застенчиво покраснев, не без гордости показала крохотный, вышитый бисером чепец для младенца, малюсенькие одежки, — и дрогнуло, сладко защемило мое сердце. Затем она шепнула, что к рождеству ее «колыбель вифлеемская» уже пустовать не будет.

О, с какой радостью остался бы я навсегда с ней на этом острове! Но это было невозможно. К тому же я строил совсем другие планы: я хотел освободить ее, взять с собой в большой мир, сделать знатной дамой.

Когда она вдосталь нахвалилась своими успехами, настал мой черед рассказывать. Но заметил я странную вещь: Мада, которая кормила голубей на цветущем острове, отнюдь не была похожа на ту Маду, что участвовала в грабительских налетах Медведя. Когда я поведал о нападении на караван, она содрогнулась от ужаса. А уж что с ней было, когда я подошел к рассказу о сведенной ноге!.. Зато она вновь воспряла духом, узнав о моем чудесном исцелении, и окончательно излечилась душою, когда я передал ей от настоятеля образок пресвятой девы.

Этот образок стал причиной ее смерти. И вечного блаженства.

Лишь по утру признался я доброй своей женушке, что время мое истекло и пора уходить.

Как целовала она меня, пытаясь удержать, висла на шее, обнимала колени, никак не желая отпускать. Верно, предчувствовала, что не увидимся мы больше в этом мире. Понапрасну я утешал ее, понапрасну клялся, что вернусь за ней и ухожу лишь ради того, чтобы обеспечить ее судьбу. Она ничего не хотела слушать. Однако проводила меня по скалистой тропе и вошла бы в пещеру, если б Медведь не загородил дорогу. Не годится, мол, женщине в ее положении попадаться на глаза гайдамакам: среди разбойников распространено было поверье, будто мизинец нерожденного младенца — надежный талисман, хранящий от пуль и сабельных ударов. Она хотела поцеловать меня еще раз, но отец ее стал между нами, коротко сказал «хватит» и подтолкнул меня вперед. Я беспрестанно оборачивался и все время видел Маду посередине входа в пещеру. Она казалась мне святой с ярким нимбом вокруг головы. Все темней становился проход, и ярче сиял ореол. Но вот коридор свернул в сторону, и светлое видение исчезло.

В тот же день наш отряд в четыреста гайдамаков, вооруженный фельдшлангом, выступил в поход, и, пройдя долину Пресьяка, к ночи, при лунном свете, мы выбрались на большую дорогу, где теперь уже не опасались никакого сопротивления.

Рождественская ночь

Осенью началась осада. Я вел ее столь успешно, что и декабрь застал нас все в той же позиции. Трижды менял я место для фельдшланга, но стрелял с такого расстояния, что не мог нанести особого вреда стенам. Медведь пребывал неотлучно возле меня и настаивал подтянуться ближе к бастионам.

— Смотри, — заметил он, — ядра оттуда едва докатываются до нас.

И раз как-то крестьянской своей смекалкой нашел он место, откуда с наибольшим успехом можно было обстрелять крепость, и приказал поместить орудие там. Пришлось повиноваться, однако ночью, когда я готовил редут, мне удалось исподтишка закопать бочонок пороха в заполненной землей корзине. Утром я сказал Медведю: надо быть особенно осторожными, потому как осажденные где-то здесь подвели мину; ночью я слышал, как они под землей копошились. Поставил барабан на землю, а горошины на нем как запляшут.

Он отказывался мне верить. Провалиться, говорил, мне на этом месте, если кто из осажденных так изловчится прорыть ход от крепости в чисто поле. Но все же остался со мной ночью, дабы следить за обстрелом.

Я же воткнул в бочонок о порохом тростинку и через нее пустил пропитанный селитрой шнур. Из осторожности: у главаря нос был что надо, ему ничего не стоило хоть на расстоянии пушечного выстрела учуять запах фитиля, если враг притаился неподалеку. Но все обошлось благополучно. Порох воспламенился в самый подходящий момент: харампаша, облокотясь на бруствер, наблюдал полет ядра. Пришлось мне за ноги вытаскивать его из-под расшвырянных корзин. Правда, он остался целехонек, но зато у него окончательно пропала охота обстреливать крепость с такой близкой дистанции, где можно было подорваться на мине. Следуя моему совету, мы вернулись на дальний холм.