Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта - Мор Йокаи

Работали мы в кузнице до полудня, а потом каждый мог заниматься своими хозяйственными делами.

Сидел я как-то раз на крыльце своего дома и плел из красных ивовых прутьев колыбель: вдруг тень заслонила мне солнце, что склонялось за горные вершины (здесь солнце всходило летом около восьми, а к пяти уже наступал вечер). Я поднял глаза и вздрогнул, узнав Медведя.

— Неужто и ты решил здесь поселиться? — спросил я его. — Тебя потеснили враги или изгнали товарищи?

— Нет, Баран, я пришел не с вами остаться, я тебя с собой забрать. Без тебя мы вроде гнилого бревна в реке. Никто не умеет обращаться с фельдшлангом, а мы готовим важный поход. Большой караван идет из Турции к Могилеву на ярмарку, богатые турецкие, сербские и еврейские купцы, и сопровождает их сильный конвой. Мы решили захватить этот караван, а потом сразу же повернем на Бердичев. В тамошнем монастыре ценностей накоплено видимо-невидимо. Но монастырь укреплен что надо — стены с амбразурами, стража крепкая, и без пушки за осаду можно не приниматься. Пойдешь с нами. Будешь знаменосцем отряда и моим помощником.

Тут вышла из кухни Мада, но мало что не выказала никакой радости при виде отца, так еще на него же напустилась:

— Ты зачем сюда явился? Куда собираешься завлечь моего кроткого, доброго Барана? Он доволен своей хижиной и своей женушкой. Не нужно ему ничего из ваших награбленных богатств. Вы нас похоронили, и мы мертвы. Хоть на том свете оставьте нас в покое.

Нахмурился Медведь:

— Послушай, Баран, кто повелевает женщиной в доме? Ее муж или ее отец. Если ты промолчишь, придется мне, ее отцу, показать, как расправляются с женщиной, которая лезет в разговор, когда ее не спрашивают.

Я уже изучил вспыльчивую натуру этого человека, а потому ласками да поцелуями увлек Маду в дом: уговаривал так и сяк, убеждал отпустить с ее отцом и обещал, что, раздобыв достаточно денег для приличной жизни, я за ней вернусь и властью своего начальственного слова освобожу ее из этого глухого заточения, увезу в большой город, где будут величать ее «милостивой госпожой».

Обещания пришлись ей по нраву. Со слезами и прощальными поцелуями отпустила она меня с Медведем. Отпустила с тяжелым сердцем. Когда я при входе в пещеру оглянулся, она все еще стояла у дверей нашего домика, я узнал ее по красному платку на голове. Любимый голубь Мады провожал меня до самой пещеры, а там что-то ворковал на ухо и никак не хотел улетать — пришлось прогнать его.

Старые приятели приветствовали меня радостными криками и отпраздновали мое воскрешение хорошей выпивкой. И я, вновь отведавши вина, забыл Остров-сад, как сон. Известное дело: любитель выпить, осужденный на долгий пост, куда хлеще набрасывается на вино, нежели постоянный винопиец. Гайдамаки пили исключительно токайское — повезло им, надо полагать, наткнулись в погребах магнатов на бочки старого выдержанного напитка.

Следующим утром покинули мы пещеру Пресьяка и выступили к Могилеву. Предстояло двенадцать дней пути. В тех краях о гайдамаках, должно быть, и слыхом не слыхивали, разве что в бабкиных сказках. Кто мог подумать, что из далекой страны вдруг нагрянет такая сильная разбойничья банда. Мы шли по ночам, выбирая заброшенные тропы, куда обычный путник сроду не заглянет. Днем скрывались в лесной чащобе, в безлюдных низинах и ждали вестей от наших переодетых лазутчиков, что уходили вперед на несколько верст. За провизией в деревни мы не заходили, все время питались сушеным мясом да собранными грибами.

Наконец нам удалось выведать, когда прибудет в Могилев турецкий караван. Мы затаились по обеим сторонам болотистых зарослей и два дня выжидали, не подавая признаков жизни.

Между тем последние припасы кончились, и остались на нашу долю птичьи яйца да лягушачьи лапки.

Мимо нас проходили торговцы, явно торопясь на могилевскую ярмарку. Тяжело нагруженные мулы, повозки с пряностями, кренделями и копчеными колбасами, белым сыром в ящиках и бочонках, дорогим вином и медвяным пивом в бурдюках и бочках… Мы все глаза проглядели, ан — близок локоть, да не укусишь. Атаман строго-настрого запретил: мы, мол, не за жратвой пришли. И вот когда терпение наше истощилось, послышался наконец бой барабанов и трубный распев — приближалась наша вожделенная добыча: мулы, верблюды, лошади, крытые повозки о двух колесах, влекомые быками, людей тысячи полторы. Половину из них составляли солдаты в кольчугах и шлемах, вооруженные кто алебардами, кто мушкетами — весьма пестрая компания, собранная с бору по сосенке. Нас супротив них было куда как много — три сотни человек.

Когда мы по данному сигналу разом высыпали из кустарника, весь караван пришел в смятение, солдаты палили куда попало, а мы — в какое скопище ни выстрели — непременно цель настигали. В сумятице люди побросали мулов и повозки и бежали кто куда. Гайдамаки вовсю зверствовали среди ошалевших от страха купцов; мне стало не по себе от зрелища кровавой резни, и я, сомлев, присел на болотную кочку. В голове у меня гудело.

Тут я увидел ковыляющего ко мне турецкого купца; хромой, старый, израненный, он опирался на костыль. Подошел, распластался на земле передо мною, не выпуская костыля, и сказал:

— Давай-ка, сынок, бери ятаган и руби мне голову. Прошу тебя, умоляю.

Я удивленно воззрился на турка:

— Нет уж, такой глупости не сделаю.

— Заклиняю тебя, — продолжал турок, — отсеки мне голову, и я подарю тебе мой «колтук-денгенеги».

На его языке «колтук-денгенеги» означает «нищенский посох».

Я же ответствовал турку:

— У меня нет причин желать тебе зла, Бабá, и я не убийца. В гайдамаки я угодил, словно Понтий Пилат в «Верую».

— Понимаю, сынок, — вздохнул старый турок. — Вижу по твоему лицу, что ты лучше остальных. Потому-то и подошел к тебе просить о милосердии и в долгу не останусь — сделаю тебя счастливым. Не бойся и ударь ятаганом. Это не убийство. Убить можно только живого человека — так сказано в Коране — единственно истинной книге на земле. Но я не могу более считаться живым, ибо мне один из засевших в засаде злодеев послал пулю в живот, а такая рана неизлечима. По причине жестокой боли и потери крови бежать не могу, а попади я в руки разбойников — замучают меня медленно и страшно. Еще раз молю тебя — освободи от страданий, разруби шею ятаганом. Погляди, что за ятаган! И его тебе подарю.

Но даже этим он не смог меня соблазнить: велика радость отрубить его лысую башку! Решил я от него отделаться:

— Коли тебе жить надоело. Бабá, ступай сам себе руби голову великолепным этим ятаганом, а не хочешь — вешайся, благо вон сколько крепких деревьев в лесу.