Идеальный вариант (сборник) - Лариса Райт

– Мой тоже все откладывает, – теперь Фира Наумовна жаловалась на мужа. – То одну разработку надо закончить, то другую. Каждый год слышу: «Вот закончу проект, и подадим документы». Я говорю: «Так и жизнь закончится», а он усмехается только.

– Мужчины, – с пониманием поддержала бабулечка. А Ирочка поняла только, что она когда-нибудь все-таки уедет, а противный Минька останется здесь, и это радовало.

Расстраивало другое. Здесь должно было остаться все остальное: Машкины куклы, раскладушка, на которой она уже с трудом помещалась, Мироновы сказки, веселые Илька с Вилькой, забавно дерущиеся в коридоре, кошка Фащуков, два раза в год исправно приносившая хорошеньких, пушистых котят, которых всей квартирой старались пристроить в хорошие руки. На Ирочкином счету было целых три: одного взяла воспитательница в детском саду, второго – дворничиха Клава, а третьего – кассирша из булочной, у которой пятилетняя непосредственная кроха поинтересовалась:

– Тетенька, а почему вы такая грустная?

– У меня котик умер.

– А у нас для вас новый есть.

Из-за кошки с котятами маленькая девочка грустила больше всего, но папа обещал, что «там» они заведут кошку. И не соседскую, а самую что ни на есть свою.

– Может даже, и собаку.

– Собаку?! – не поверила Ирочка.

– А что? И собаку. Отдельные хоромы – это тебе, Ирулька, не коммуналка какая-то.

И девочка принималась ждать отъезда с утроенной силой. Время, однако, шло, а разрешение все не подписывали. Знающие люди советовали «сунуть кому надо», но папа с гордым видом объявил, что «совать не умеет и учиться не станет».

– Зря, – вздыхала мама.

– Тьфу! – высказалась бабушка.

– Правильно! – прозвучал из-за стены бас Исаака Львовича, и тут же послышалось смущенное Фирино:

– Изя!

Мама вспыхнула, бабушка хлопнула дверью, отправляясь в вечную очередь, а Ирочка открыла атлас пород собак и начала рассматривать анорексичных борзых, толстых, неповоротливых бульдогов, маленьких, задиристых шпицев и холеных, явно умных овчарок. Они нравились больше других, но папа заявил, что «этой немчуры» в доме не потерпит, «даже в отдельной квартире».

– Есть еще восточноеловейские. – Ирочка и в шесть лет продолжала слегка картавить, что оставляло папу равнодушным, маму огорчало, а бабушку радовало. Легкую картавость она отчего-то считала характерным признаком национальной принадлежности.

– Ну, еловейская еще куда ни шло, – соглашался папа, и девочка, листая атлас, задерживалась на снимке восточноевропейской овчарки. В ее детской иерархии ценностей та заняла почетное второе место после берушей. Или все-таки первое? Про беруши она частенько забывала, а про собаку помнила всегда. Так что если и были в сознании очевидные расстройства, связанные с отъездом в Израиль (она, наконец, выучила слово), все меркли по сравнению с перспективой обретения собаки.

Ирочке исполнилось восемь, когда на отъезд подали в очередной раз. С этим прошением связывали особенные надежды. Взяток папа давать так и не стал, а вот неожиданно обнаруженным знакомством (случайно встреченный бывший однокурсник оказался женатым на дочери начальника ОВИРа) воспользовался. Объявил домашним, что чемоданы можно если не паковать, то купить точно. И купили. И поставили практически на самое почетное место: под стол. Зато в самый центр комнаты. Только на ночь приходилось чемоданам, сложенным один в другой, переезжать под столом же к двери. Но так было даже лучше. Так малышка могла их видеть со своего диванчика и мечтать. О собаке, о ярком солнце, о теплом море, даже о настоящем письменном столе, за которым можно будет спокойно делать уроки, не боясь, что рядом посадят Ниночку пить чай и та накрошит на тетрадки старшей сестры или, не дай бог, прольет что-нибудь на исписанные аккуратным почерком листы.

Ниночка родилась, когда Ирочка пошла в первый класс.

– Могли бы и подождать, – поджав губы, объявила родителям бабушка и взвалила на себя заботы о второй внучке.

– Ждать – можно и не дождаться, – откликнулась мама и вернулась на работу (на зарплату младшего научного и пенсию и с одним-то ребенком не пошикуешь).

– А чего ждать-то? – удивлялся папа, подкидывая младшую к потолку, как когда-то подкидывал старшую. – Правда, она загляденье? – спрашивал Ирочку.

Та рассматривала сестренку. Она ей нравилась. Но собака, собака… Ребенка завели, а собаку не могут. Хотя с ней хлопот меньше: по ночам не плачет, молоко из миски сама пьет, лапами в розетки не лезет, тетрадок, кстати, тоже не пачкает. Но вместо собаки случилась Ниночка.

Бабулечка хлопотала над внучками и с троекратными усилиями попрекала папу за его «нерасторопность, никчемность и безденежность». Сначала тот отнекивался, потом принимался защищаться, как прежде и даже еще яростнее, потом надолго замолкал и становился мрачнее тучи. Спустя какое-то время ожил и объявил о случайной встрече с однокурсником.

Подали документы и практически замерли в ожидании и надежде, что все, наконец, произойдет. Произошло.

Произошло то, что, в общем, и должно было произойти. Папа влюбился и ушел к сотруднице своего института: женщине одинокой, чуть старше по возрасту, но жившей в отдельной квартире и, что очень важно, без родителей.

Мама страдать себе не позволила. Времени нет. Работать надо – детей поднимать. Бабушка больше всего оскорбилась, что «этот кобэль ушел именно тогда, когда все практически образовалось». Но тут папа проявил благородство, объявив, что с разводом подождет:

– Получите разрешение и езжайте куда хотите.

Бабушка немного успокоилась. С удвоенной энергией обсуждала с Фирой варианты расселения на месте, через знакомых подыскивала возможных покупателей мебели и даже взяла Ирочке преподавателя по ивриту. Мама тоже приободрилась. Говорила, что в новой обстановке сможет начать новую жизнь, а может, и не одну, потому что в тридцать пять хоронить себя рано, тем более с ее внешними данными.

Внешность действительно была выдающаяся, и дочь впоследствии сумела если не разделить, то, во всяком случае, понять негодование бабулечки по поводу замужества дочери. Все разговоры об очереди из достойных претендентов не были выдумкой, и партию мама могла бы составить замечательную. По крайней мере, надежды поменять коммуналку на что-нибудь более приличное были вполне оправданы. Но Танюша, по словам бабулечки, «предпочла своего Натансона, и вышла из этого предпочтения какая-то ерунда». Вот на «ерунду» Ирочка обижалась долго. Таковой не считала ни себя, ни даже маленькую сестру. Да и потом, что получилось, то получилось. Что уж теперь? Жизнь продолжается. И нормальная. Не хуже, чем у многих. А уедут, так вообще будет отличная.

Лучшее, правда, опять отвернулось на неопределенный срок. Где-то (то ли в квартире, то ли во дворе, то ли еще где) нашелся аноним, стукнувший в ОВИР об истинном положении вещей в семье Натансонов. Папу вызвали для беседы и недвусмысленно намекнули, что «если он продолжит морочить голову компетентным органам, его покровителям на местах не поздоровится». Мужчина, несмотря на последний неблаговидный поступок, продолжал оставаться человеком порядочным и ставить под угрозу карьеру человека, оказавшего ему услугу, не собирался. Так что ошибку признал, заявление на выезд забрал, а перед тещей и женой лишь руками развел: «Что мог, сделал, не обессудьте! Дальше как-нибудь сами».

Бабулечка завет приняла и бросилась выполнять его во всех возможных смыслах. Сами так сами. Папе от дома (точнее, от комнаты) отказали. Девочки должны были обойтись без его денег, подарков и дурного влияния. Отец, следуя внутренней потребности и общепринятому мнению, что евреи не бросают своих детей, попытался бороться, но, увы, противник был слишком силен. Бабушка держала амбразуру и днем, и ночью. Так что папа, будучи человеком не очень сильной воли, в конце концов, должен был отступить. Тем более мама в разборках участия не принимала (ей было слишком все равно), новая папина жена на его встречах с девочками не настаивала (а зачем, если у них вот-вот должен был родиться общий мальчик), сами девочки, ежедневно выслушивающие тонну бабушкиных проклятий в адрес «папаши-предателя», желание общаться с ним как-то растеряли. Маленькие были, зависимые, внушаемые. Да и боль от потери быстро начала притупляться. Ниночка вообще забыла, что отец когда-то был в ее жизни. А у Ирочки, которой изо дня в день говорили, что папа плохой, просто не оставалось другого выхода, как, в конце концов, поверить. И поверила. И вера, как ни странно, не принесла большого расстройства.

В жизни осталось много всего замечательного. И дед Мирон с его сказками, и дивные звуки рояля, и милая Ниночка, рождение которой избавило старшую от необходимости играть на скрипке, и Машка с Мишкой, иногда бравшие ее в компанию, где громко болтали на запрещенные темы, рассказывали непонятные, но явно неприличные анекдоты, сидели друг у друга на коленках, обнимались в открытую и даже покуривали. С Ирочкой, конечно, никто не обнимался и сигарет не предлагал, но она завороженно смотрела на действо, происходящее вокруг, и надеялась когда-нибудь стать полноценной его частью. А что могло помешать? Мама была занята работой, бабушка – Ниночкой, а интеллигентные Рейзманы – уже случившимся и еще предстоящим отъездом. Фира с Исааком и сыновьями осели в Израиле, а счастливая Викуля, беременная четвертым ребенком, бережно вынимала из томика Пушкина ордер на трехкомнатную квартиру и писала родителям открытки с искренними восторженными словами, что и в Советах все на самом деле не так уж и плохо. А точнее, хорошо. Да нет, просто прекрасно. Что может быть прекрасней трехкомнатной квартиры после тридцатиметровой комнаты, в которой ютятся пять с половиной человек и две кошки?