Донские казаки в борьбе с большевиками - И Поляков

Впечатление от контроля прошло скоро. Мало-помалу, пассажиры разговорились и через короткий срок в теплушке стоял шум, крик, смех и отборная ругань. То, что мне пришлось здесь услышать, скорее могло быть кошмарным сном, чем живой действительностью. Оказалось, многие из пассажиров были не только в качестве зрителей, но и принимали непосредственное активное участие в самосуде, учиненном в слободе Михайловке над местной интеллигенцией, в том числе офицеров, помещиков и священника.9) Все находились под свежим впечатлением виденного. Опьяненные, очевидно, не столько винными парами, сколько возбужденные запахом свежей крови, эти люди с неописуемым цинизмом делились потрясающими деталями только что совершенной бесчеловечной расправы. В каком-то садистическом экстазе, гордясь и хвастаясь совершенным деянием, они постепенно раскрывали весь ужас своего гнусного преступления, как бы еще раз переживали наслаждение, упиваясь воспоминаниями предсмертных мук их несчастных жертв. "А он-то" (священник) - говорил какой-то пожилой толстомордый солдат пехотинец, захлебываясь от охватившей его злобы, - "стал на колени и начал просить с попадьей проститься. Ну я разсердился, скреб его за гриву правой рукой и как конь потащил его к площади. Все хохочут, а бабы кричат: "эй Демьян, остановись, передохни, а то заморишься, он-то жирный, как боров, разнесло его на нашей кровушке. А меня такая злоба взяла, что не одного, а и десяток кровопийцев наших дотянул бы". Веселый смех, крики одобрения и взвизгивание баб, были ответом на его слова. Чувствуя себя героем и ободренный со всех сторон, рассказчик продолжал: "Притянул его, значит, я к площади, а сам ей Богу, вспотел, хочу его поставить, а он знай крестится, а на ногах не стоит, ноги его не держат, жирного кабана... (далее следовала нецензурная мужицкая брань). Осерчал я еще пуще, закипело все во мне, так вот, как думаю я, ты кровушку нашу пил, а стоять не хочешь, поднял я его одной рукой за патлы и вот этим сапогом, как двину в брюхо. Только крякнул, как кряка и свалился. Сразу полегчало мне, вот так бы, кричу я, всех буржуев надо прикончить. После стали и ребята наши тешиться, да забавляться: один держит за гриву, а другой бьет. Тоже отвели душу, жаль только, что скоро подох. Затем пришла очередь за охвицерьем. Ну эти в начале кочевряжились сволочи, один даже плюнул вот товарищу в морду" - и он показал на одного бородатого артиллериста с хитрой и наглой физиономией. Последний, видимо, задетый замечанием и желая оправдаться в глазах кампании, перебил рассказчика, заявив развязно: "Оно, конешно, товарищи, правильно сказано, што плюнул, но и я же, вы видели, здорово проучил эту мразь буржуйскую, пущай знает, как плеваться в пролетариата защитника революции. Выхватил я у соседа винтовку, да и всадил ему целый штык в пузо, а после, ну его вертеть там в кишках, он успел еще только раз плюнуть и обругать меня, а затем, свалился". И опять со всех сторон раздались крики браво, молодец, смех, так им надо кровопийцам, довольно они тешились над нами, да нашу кровь пили. Да что их жалеть это буржуйское отродье" продолжал опять пехотинец - надо всех перебить, чтобы ничаво не осталось. Довольно они ездили на наших горбах, таперача черед наш. Я - незлобивый! человек, товарищи, а попадись сейчас мне буржуй или охвицер, так вот перед всеми вами этими бы руками" - и он вытянул вперед свои огромные лапы "задавил бы его как гадину". Правильно, теперь мы господа, нашему ндраву не препятствуй, что хотим, то и делаем. Долго они измывались над нами, одобрительно кричали присутствующие. С замиранием сердца, словно завороженный, слушал я эти разговоры, будучи не в состоянии понять, как могли до такой степени пасть люди, потерять все человеческое и обратиться в каких-то кровожадных диких зверей. Мне казалось, что все низменное, пошлое и злобное, до поры до времени таилось где-то в этих существах с человеческим обликом, но что теперь что-то прорвалось и вся гнусность вылилась наружу. С каким животным наслаждением смаковали они каждую мелочь, всякую деталь, которую они заметили в предсмертных муках своих жертв. Их преступление не было простым деянием, совершенным человеком под известным афектом, в момент потери самообладания, нет, - это был результат затаенной, долго выношенной мести, которая теперь прорывалась с наиболее низкими, звериными инстинктами человеческой натуры. Сколько богохульства, сколько злой, бессмысленной клеветы и пошлости было высказано ими за эти несколько часов и в отношении Бога и Государя и всей Царской семьи. Циничная критика старого режима, сменялась вымышленными, отвратительными гадкими и пикантными подробностями из жизни царской семьи в связи с именем Распутина. Противно было слушать все эти гадости, а еще более сознавать свое бессилие, заставить их замолчать и не пачкать грязью дорогие и светлые каждому из нас Имена. Было далеко за полночь, когда, пресытившись рассказами, эти люди-звери прекратили постепенно разговор и вскоре воздух огласился их сильным храпом, напоминавшим звериный концерт. Спать я не мог. Мне хотелось найти разгадку, как могли эта люди, по виду бывшие солдаты, обычно миролюбивые и флегматичные, в короткий срок словно переродиться, потерять чувство жалости и человеколюбия и стать бесконечно жестокими и мстительными. Законы, цивилизация, совесть, стыд - все, казалось мне, провалилось в пропасть. Вот эти скоты, размышлял я, несколько часов тому назад, нагло издевались над несчастными людьми и теперь безнаказанно хвастаются своим злодеянием и никто не протестует, никто не порицает их поступка, наоборот в глазах всех они герои. Занятый этими мыслями, я не заметил, как прошла ночь и около 5 часов утра в теплушке опять все зашевелилось. Приближались к Царицыну. Начались сборы. Каждый был занят своим делом. Одни спешили поесть, другие связывали свои мешки и пересчитывали деньги. Разговор сначала не клеился. Но затем, то один, то другой начали высказывать недовольство новыми существующими порядками и скоро разговор принял общий характер. Все открыто критиковали большевистскую власть. Я не верил своим ушам, когда главный оратор, еще вчера проклинавший все старое и восхвалявший революцию и советы, начал говорить: "Да што таить, товарищи, при Царе, правду сказать, если и сделал что не так, так жандарм дал в морду и конец, а теперь поди свой же брат на мушку, сволочь. И за што? Говорили, что из Москвы приказано с "мешочниками" расправляться на месте, значит к стенке Им-то душегубам хорошо, буржуев обобрали и живут в сласть, а ты с голоду подыхай. Не житье настало, а каторга. А за что преследуют? Кому мы мешаем? Там - сахар, а тут мука, ну и торгуем. Надысь меня красногвардеец хотел арестовать, - едва утек. Забыли с ...... что без нас - фронтовиков, они бы революцию не сделали, их, как и в пятом году одни казаки разогнали бы, а теперь они же своего брата преследуют и как что не по ихнему, - сейчас на мушку. Ежели так, то уж лучше пусть будет по старому", - закончил он.

Теперь у меня не оставалось сомнения, что мы ехали с бандой "мешочников"-спекулянтов, занимавшихся запрещенной перевозкой товаров из одной местности в другую. Вероятно в Царицыне их преследовали, - вот почему они, когда коснулось их шкурного вопроса, забыв вчерашние разговоры, дружно обрушились с критикой и на советскую власть и на современные порядки. Издали показался Царицын и поезд замедлил ход. Суетясь и трусливо волнуясь "мешочники" один за другим начали выпрыгивать из теплушки, послав еще раз последнее проклятие большевикам и их суровым нововведениям. В свою очередь, соскочили и мы и очутились, примерно в полуверсте от города. Разбившись на группы спекулянты огородами и садами двинулись в направлении Царицына. Считая, что они уже бывалые и наверное знают все здешние порядки, мы на приличном расстоянии следовали за одной компанией, в которой находился и вчерашний герой и главный коновод-преступник. После недолгой ходьбы разными пустошами и закоулками, мы очутились перед главным входом Царицынского вокзала. Уже сразу можно было определить, что Царицын является не только крупным опорным пунктом советской власти, но также и рассадником большевистских идей на все Поволжье. Проходящие по улицам воинские команды, состоящие из солдат или из красногвардейцев с красными знаменами и плакатами, такие же огромные флаги на главных зданиях, многочисленные приказы на стенах и заборах большевистского Главнокомандующего и военно-революционного комитета, каковые по пути лаг успели прочитать, наконец наличие вооруженных воинских чинов у входа на вокзал, стоявших на подобие часовых, - все это говорило за то, что здесь большевики безусловно прочные хозяева положения. Выбрав подходящий момент мы незаметно проскользнули на станцию. Платформа и вокзал представляли сплошную массу лежавших и стоявших плотной стенкой человеческих тел. Тысячи людей, как муравьи, копошились здесь в невероятной грязи и тесноте, шумя, суетясь, крича, толкаясь и оглашая воздух непристойными ругательствами. Зал 1-го класса товарищи загадили до неузнаваемости. Местами обшивка с мебели была сорвана и диван зиял своими внутренностями. Всюду валялись груды грязных мешков, корзин и каких-то свертков. Вместо некогда большого и довольно приличного буфета, на стойке красовались 2-3 куска подозрительной на вид колбасы, четверть водки и несколько стаканов. Ресторан обратился в своеобразное общежитие, спали и лежали на столах и стульях. Стены были заплеваны, а пол, очевидно, не выметавшийся в течение нескольких дней, был покрыт толстым слоем шелухи от семечек и других отбросов, издававших сильное зловоние. Как бы во славу демократических принципов, товарищи изощрялись в разнообразных непристойностях и пакостили где могли. На всем лежала печать хозяйничанья людей, считавших элементарные требования культурной жизни, буржуйским предрассудком и признаком контрреволюционности. Едва ли многие из них ясно представляли себе, что такое контрреволюция. Думаю, что большинство товарищей видели в ней, прежде всего, возвращение крепкой власти, порядка, а также конец безделью, конец безнаказанным издевательствам и насилиям над беззащитными и слабыми. Вот почему они с такой ненавистью и остервенением уничтожали все, что было хоть немного связано с этим именем. В зале III класса, как будто было свободнее. Пролетариат, надо полагать, хотел полностью использовать свои современные привилегии и большинство его оседало в более комфортабельных помещениях I-го и II-го классов. Не находя места сесть, мы разместились прямо на пилу и, прежде всего, решили утолить голод и напиться чаю. Сережа принес кипяток. Мирно занимаясь чаепитием, мы наблюдали, как во все стороны, с озабоченным видом, шныряли начальствующие лица, одетые в модные кожаные куртки и пестро украшенные пулеметными лентами. Наше мирное времяпрепровождение продолжалось недолго: Сережа шепотом сообщил, что какой-то тип из начальства в куртке уже несколько минут не спускает с меня глаз и внимательно следит на нами. Вполне было возможно, что кто-нибудь из солдат или офицеров перекинувшихся к большевикам, узнал меня и теперь наблюдает, чтобы окончательно увериться в этом. Оставаясь относительно спокойным и не меняя позы, я нагнул ниже голову и, сделав на лице гримасу, тихо сказал Сереже следить за незнакомцем и передавать мне свои наблюдения. Всякий необдуманный шаг в нашем положении, мог бы быть для нас роковым. Рассчитывать на великодушие революционной власти, да еще в Царицыне, по меньшей мере, было бы наивно. Нужно было, не теряя присутствия духа, как-нибудь вывернуться из неприятного положения и скорее ускользнуть от наблюдения. С невозмутимым видом мы продолжали чаепитие, ожидая удобного момента для бегства. Сережа уже не сомневался, что мы узнаны и всякая минута промедления грозила ужасными последствиями. Но вот наблюдавший, по словам Сережи, приняв как будто какое-то решение, круто повернулся и быстро побежал из зала. В свою очередь, в одно мгновение, мы вскочили и стремглав бросились на перрон, дабы там скрыться в толпе. На ходу я успел предупредить своих спутников, что в случае моего ареста, я буду категорически утверждать, что сидевших со мною т. е. их не знаю, вижу их впервые и подошел к ним только здесь на вокзале, попросив кипятку.