Хадж во имя дьявола - Юлий Самойлов

Караван шел только по ночам, потому что дневная жара выжимала из тела все, сгущая до опасного предела кровь… Прямо над головой привычно мерцал Демир-Газык (Полярная звезда), то есть железный колышек, к которому пророк привязывал крылатого коня Борака. А вот там — семь разбойников (Большая Медведица). Кроме звезд, указывающих путь, на барханах чернели небольшие странные сооружения из камней и веток саксаула. Они тоже показывали направление, если, конечно, знаешь язык пустыни. Днем мы сидели в тени барханов, играли в карты и пили чай. Воду везли с собой в челеках — плоских овальных бочках и бурдюках… Вода — это здесь очень серьезно. Вода — это тень от яростного, враждебного солнца. А еще важна обувь. Песок очень мелок и местами превращается в пухляк — темно-серую текучую, как вода, пудру. (Много лет спустя я смотрел боевик «Белое солнце пустыни». Фильм отличный. Но то, что главный герой в ботинках с обмотками и солдатской фляжкой на боку шел через пустыню, меня покоробило. Через полчаса его ботинки были бы забиты песком, и он не смог бы сделать и шага. А вместо фляжки ему надо бы нести на себе цистерну от «МАЗа», иначе — смерть.)

Пустыня — это не только барханы и пески. Вдруг на желто-розовом песке появится темное пятно. Это «шор» — солончак, впадина, наполненная темно-серой текучей пудрой, глубина — 50–60 метров, а протяженность — километр. А над шором миражи: пальмы, озера, дома, верблюды. Но стоит сделать шаг, и все исчезнет. И хотя знаешь объяснение этому оптическому явлению, но все равно возникают сомнения: уж очень оно правдоподобно и красочно. Пройти по шору не может никто и ничто. В нем утонут и верблюды и любые вездеходы. Впрочем, верблюд на шор не пойдет.

А есть еще такыры — бесконечные глинистые равнины, гладкие, как озерный лед. Ухабы и рытвины едва заметны, что очень опасно… Я помню, четверо офицеров и шофер на автомашине гнали по такыру гепарда. Великий спринтер мчал изо всех сил. В бинокль невозможно было увидеть его ноги. Когда скорость автомашины достигла почти сто километров, колеса автомобиля встретили едва заметную канавку. В живых остался только один, вылетевший с сиденья, как из катапульты

Высоко в горах, у источников, есть древняя, разрушенная временем мечеть со странным названием Елбарс-мечеть, то есть тигровая церковь. Караван-Баши (буквально — глава каравана), кипятя кунган с водой для чая, медленно рассказывал: «Давным-давно жил один богатый и хороший человек. У него был папа. В этих местах он пас отару овец. Потом папа совсем умирал. Сын его хоронил, а на его могилке у воды строил мечеть. Когда он потом пришел туда молиться Аллаху, то увидел трех тигров. Человек сначала испугался, но тигры мирно лежали, положив свои усатые морды на передние лапы. И тогда человек понял, что елбарсы тоже пришли в мечеть молиться Аллаху. Придя домой, он всё рассказал об этом, и люди начали ходить туда молиться и смотреть, как молятся Аллаху страшные елбарсы. И правда: всякий раз у мечети видели то двух, то трех тигров. Но однажды пришел к мечети один яман-адам — сильно плохой человек. Значит, он брал с собой мульту — винтовку — и стрелял одного елбарса. Тигры его разорвали на куски и ушли навсегда… Потом умирал тот, кто строил мечеть. Люди перестали туда ходить, всё начало потихоньку разрушаться и стало так, как сейчас».

Пустыня полна легендами, и некоторые из них какие-то странные…

Видел я, например, пятиметровую узкую могилу. Спросил о ней проводника. Он поморщился и, оглядевшись по сторонам, прошептал: «У папы моего папы был папа. Так ему его папа рассказывал, что жил в этих местах один разбойник. Убивал всех, грабил. И был этот Адам-человек пяти метров высоты, а голова — как казан для плова». Пять метров, это, конечно, много. Но ведь жил же в России некто Мохов — трехметровый великан, которого показывали на ярмарках.

— Или вот, например, — караван-баши с опаской показал на горы, изрытые какими-то пещерами и трещинами, и на ухо прохрипел: — Здесь уллахан-Елань живет, огромная змея. Он, когда кушает, сразу двух окуз проглатывает, потом баран тоже.

Ну, представьте себе змею, которая съедает зараз двух быков и еще заедает баранами!

Кроме того, рассказчик добавил, что у змеи глаза в человеческую голову, есть еще рога. Ну, подумайте, на какой черт змее рога? Но, спустя много лет, я прочел, что эту самую уллахан-Елань ищет особая научная экспедиция. Правда, рога в этой заметке не упоминались. А вообще, змей здесь было очень много: кобра, гюрза и передвигающаяся боком эфа, наиболее опасная из этой троицы.

Со змеями у меня вообще связан один случай, который говорит об изменчивости восприятия и неустойчивости человеческой психики. Познакомился я со знаменитым в тех местах ловцом этих гадов и наблюдал, как он, пренебрегая всеми правилами, голыми руками хватал их, как будто это были дождевые черви. Его так и звали — Адам-елань, то есть человек-змея. Вообще, когда он, голый по пояс, в шортах и сапогах, тащил на плечах двух красавиц-кобр, что-то бормоча и напевая про себя, а красотки те, пряча и вытаскивая длинные языки, злобно шипели, можно было подумать, что ловец беседует со змеями на их языке.

Так же решился и я на ловлю змей. Но хватать голыми руками опасных тварей… Реакция змей в тысячи раз быстрей человеческой. Я взял с собой длинную рогульку, мешок, и мы пошли. Змею, несмотря на ее яркую и красивую окраску, увидеть очень трудно. Она как бы сливается с песком; и сам песок, который с первого взгляда кажется однородным, фактически пестрит множеством тонов и оттенков.

Но вот ловец засек добычу и ловко прижал ее рогулькой у самой головы.

— Бери ее за горло — и в мешок, — приказал он.

Нет, я не боялся укуса, но меня охватила страшная гадливость. Змея казалась мне частью внутренностей, словно бы выхваченных из человеческого живота. Преодолевая отвращение, под насмешливым взглядом змеелова, я все-таки взял змею руками, и в тот же миг предубеждение мое исчезло. Змея была холодная и мускулистая, походила на металлический прут, и, конечно же, никакой слизи на ней не было…

…В этот момент поезд дернуло, и видение пустыни исчезло. Но память, по аналогии, сразу же дальше развернула свой новый свиток…

Стоял жуткий даже для Колымы мороз. Лагерные репродукторы, вещавшие обычно назидательные инструкции типа: «Будем биться лоб в лоб», «План — это жизнь страны», на этот раз обиженно прохрипели «Актированный день».

День был скучный и серый, хоть подвывай сторожевым псам. Вернее, дня, как такового, не существовало — беспросветная полярная ночь, и в бараке тусклым, одуряющим светом горели запыленные лампочки. Меня попросили что-нибудь рассказать. И я начал…

Я смешал в кучу разбойников Шиллера с рассказами Конан-Дойля, добавил Вальтера Скотта и нечто приплел еще от себя, но все внимательно слушали. Здесь надо было рассказывать поцветастее, доступнее, со множеством важных подробностей. Ценилось умение красочно описывать достоинства женщин, силу мужчин, их умение любить и страдать, а также натуральное описание яств на столах.

Когда я прервал рассказ, чтобы прикурить услужливо свернутую цигарку, я увидел множество раскрытых глаз, устремленных мне в рот… А через час, когда закончил рассказывать, за мной пришли и потащили к куму, что на человеческом языке — к оперуполномоченному Цыбенко.

Он, как говорится, звезд с неба не хватал, на фронте не бывал, в единоборство с иностранными разведками не вступал, но был въедлив и злобен, как хорек.

Увидев меня, он раскрыл папку и заявил:

— Ну, усэ. Будэм дило на тэбэ заводыты.

Я пожал плечами:

— Новое, что ли?

— А як же! Новсюсенькое, по пятьдесят восьмой! За антисоветску пропаганду и агитацию. Ты что же это, хлопчику, людей от дила отвлекаешь?

— Сегодня же актированный день, — попробовал было я втиснуть хоть слово в свою защиту.

— А приказ басни балакать був? Вы, люди казенные, без приказа вам и дышать не положено. Кажу — замри, и замрешь…

Он некоторое время ел меня глазами, а потом вкрадчиво спросил:

— Ну, и о чем же ты там балакав?

Я назвал шиллеровских «Разбойников».

— Иностранный автор, хвашист, и еще разбой? Так и запишимо: иностранная инструкция по проведению актов террора… и разбоя.

Ну, ничего особенного. Здесь один сидел за то, что у него нашли переписанный от руки «Коммунистиче ский манифест» на английском языке. Потом, конечно, со временем разобрались, что силуэт автора — первый в знаменитой четверке. Но пока делали перевод, пока убеждались, что «Интелледженс сервис» и ЦРУ не внесли в манифест вредной отсебятины, агитатор умер от фурункулеза.

А за разбойный инструктаж я получил 10 суток кандея, то есть ежели по-русски — то штрафного карцера, где холодно как в мертвецкой. В день дают триста граммов хлебушка, а уж на четвертые сутки баланду.

«Кандей» — это особое место в Большой тюрьме. Маленькая тюрьма. А если еще проще, то застенок. Дыбы, как скажем, во времена Малюты, там вроде бы не было, но разные рубашки брезентовые, наручники, что сами защелкиваются, и другие усовершенствования, естественно, существовали. Ну а еще голод и холод в разных вариациях; скажем, холод с продувкой, со сквознячком или холод с водичкой. Это когда на полу вода и стены сырые. Ну а еще — целевые указания… Человека можно забыть… А потом похоронить… Или он вдруг заболевал какой-то «скоротечной» болезнью… В общем, «кандей» — это место особое. Но я принадлежал к касте, к группе. За меня могли и убить, и поджечь лагерь, и устроить массовые беспорядки. И поэтому начальник ШИЗО, мелкий холуй из зеков, встретил меня, ощерившись щучьим ртом… Какой может быть разговор, и он бросил на нары кисет с табаком, где было все — бумага, спички. А это немало. Дело в том, что при посадке тщательно обыскивали и изымали все. Опытные клиенты заранее зашивали табачок в швы одежды, в том числе и в белье, потому что иногда садили и в белье…