Хадж во имя дьявола - Юлий Самойлов

Ваня поднял руку:

— Сначала вот этот конструктор, из которого дома делают, потом самолетный… железную дорогу…

В общем, когда мы выходили из магазина, то я, да и сам Ванюха, были похожи на карикатуры дачников, виденные мною в «Крокодиле». А в глазах у Ванюхи светилась такая радость, что мне все эти тюрьмы и лагеря стали казаться выдумкой.

Ребячья радость светилась во мне, как какая-то внезапная награда, как будто я совершенно случайно открыл некую очень ценную, но искусно спрятанную правду. Конечно, кто-то может мне заметить: ишь, овечью шкуру на себя тянет. Ты ведь не жертва, не реабилитированный. Ты ведь за дело сидел.

А как же, конечно, за дело. Разве я обижаюсь, или кляну кого-нибудь, или сваливаю свои дела на кого-то?

Ну конечно, меня перевоспитывали. Были там различные воспитатели. Брезентовые рубашки, наручники, которые сами защелкиваются. Еще очень интересно, если вчетвером одного связать и танцевать на нем вприсядку, и в изоляторах прохладно, если кругом вода, а ты в одном белье на столе. В памяти моей были разные случаи, они бы заставили вас проснуться в холодном поту. Но я считаю, что все это нормально. Я ведь не вхожу в число тех, кого по Женевской конвенции называют пленными. И, кроме того, что бы сделал я, если бы мне в руки попали эти спокойноглазые воспитатели, юристы и психологи? Нет, воспитывать и исправлять их я бы не стал, потому что они невоспитуемы и не поддаются исправлению. Но и мучить их я бы тоже не стал. Я не могу кого-то мучить, никого, кем бы он ни был. Но и чувства раскаяния в общении с ними никогда и не возникло и возникнуть, разумеется, не могло. Они, в большинстве своем, были ничуть не лучше тех, кого воспитывали, а порой и хуже.

— Дядя Юра… — ворвался откуда-то извне голос Ванюхи.

Я вздрогнул… Пацан совсем не знал своего отца, а вдруг… Сейчас, глядя на меня своими счастливыми глазками, он скажет, спросит: «А можно, я буду называть тебя папкой…» И я быстро заговорил, рассказывая Ванюхе о достоинствах конструкторов.

Домой мы приехали около одиннадцати…

— Ты что, дядька, сдурел? — всплеснула руками Нюся. — Ну копия Павлик… ведь ежели что, он страшнее тигра ранятого, а в другом случае все отдаст: и рубашку скинет, и голову подставит.

— Ты вот что, Нюсь, отведи-ка Иваху домой, а я… я что-то притомился, — соврал я.

Нюся пристально посмотрела на меня и, обвесившись покупками, увела Ивашку. А я не мог идти к Елене. А вдруг, увидев меня с горой игрушек, она скажет: «Он ни в чем не нуждается. Нашел ход… Купить меня хочешь».

Утром пришла Елена. Поздоровалась, подсела к столу и тихо проговорила:

— За подарки спасибо, много ты потратился.

— Много, мало, наплевать, — почему-то запальчиво сказал я.

— Ну да… — хотела что-то сказать Елена, но, густо покраснев, закрыла рот рукой,

— Ну да, — усмехнулся я, — деньги-то у меня не заработанные, вот что ты хотела сказать? Нет, милочка, — отрезал я, — не человек зависит от денег, а деньги от него. Да пусть бы я за эти деньги хоть сто лет из преисподни не вылезал, они никогда не будут править моими поступками.

— Ну, ну… — вошла в комнату Нюся, — что развоевался? Как с трибуны орешь.

Я махнул рукой, а потом, еще в запале, спросил:

— Ты видела его глазенки, лицо его видела?..

— Хороший ты мужик, — вдруг медленно, как во сне, проговорила Елена. — Ты и сам не знаешь, какой ты хороший, а в остальном — не мне тебя судить. Я что, простая баба-горемыка.

Она вдруг всхлипнула и выбежала из комнаты.

— Ну и бирюк же ты, — укоризненно сказала Нюся. — Довел бабу до слез, и стоит, как статуй на площади. Каменное сердце у тебя или лежит там у тебя комок колючей проволоки? Ну, что сел, иди, успокой ее, поговори, что ли…

Елены дома не было, и мы с Ивашкой начали строить дворец в углу комнаты. Через час в комнату неслышно, как тень, вошла Елена.

Ивашка, увидев ее, спросил:

— Мама, ты почему плачешь?

А она и смеялась, и плакала сразу. Я встал и вышел вслед за ней на кухню.

— Ты почему плачешь, Елена?

— Не Елена я, Лена, Ленка, что я, старуха, что ли?

— Ну ладно. Скажи мне, Ленка-Еленка, почто же ты плачешь, — проговорил я, поворачивая ее лицом к себе.

— Это я-то плачу, — постучала себя кулаком в грудь Елена. — Это ты видишь, я салат режу, вот помидоры, огурцы, лук.

Она попыталась отвернуться. Но я, держа ее за руки, посадил напротив себя на табурет.

— Посмотри мне в глаза, — почти шепотом сказал я. — Твой сын, вот этот Ванюха, сказал мне, что ты меня, непутевого, любишь.

— Это правда, — она потянула руки.

Я отпустил их, и она прикрыла вспыхнувшее лицо. А потом так же, почти шепотом, как я, ответила:

— Это правда. А уж какой ты, путный или беспутный, Бог тебе судья.

В этот момент я физически почувствовал, как в груди слева что-то напряженно толкнуло кровь вперед и повернулось со странной болью. В это время в Комнату вбежал Ванятка и потащил меня к своему дворцу.

А потом, когда мы сидели за столом и ели приготовленный Еленой салат, Ванятка посмотрел на мать и заулыбался.

— Сегодня ты какая-то другая, как новая. Что, дядя Юра тебя расколдовал?

Елена засмеялась, а я важно кивнул:

— Ну разве можно твою маму оставить нерасколдованной? Кстати сказать, мы с тобой вчера много о чем говорили, а вот как ты учишься, я до сих пор и не знаю.

— Запросто, — подражая кому-то, сказал Ивашка, — во второй класс перешел без троек.

— Он вообще у меня любит учиться, — похвалила Елена сына и вдруг добавила: — Вчера я вам завидовала. Вы в Москве, а я тут.

Я взглянул на часы:

— Так, дядя Ваня. Мы сейчас пришлем к вам бабу Нюсю, а я забираю твою маму и еду с ней в Москву.

Ивашка хотел что-то сказать, но я поднял палец и шепнул ему на ухо:

— Ее надо полностью расколдовать.

Мы очень долго бродили по городу. Я хотел сделать ей какой-то подарок, но подарил только цветы — красивые белые розы.

— Кто я, что ты мне такие цветы даришь?

Я обернулся к ней:

— Может быть, тебе сказать, кто я…

— Мне говорила тетя Нюся, — запинаясь, проговорила она. — Не сердись, если я что-то не то сказала, не будь таким ежиком.

На поезд мы сели в полночь. В вагоне было человек восемь, в основном, пожилые люди, и еще одна молодуха, укачивающая орущего ребенка. Но только он успокоился, на остановке в вагон вошли четверо с ревущим магнитофоном в руках…

Я видел наглые пьяные глаза, ноги, закинутые на другое сиденье, сигареты в зубах. Но молчал. В это время молодуха с ребенком попросила их убавить музыку. Но один из них тут же подсел к ней, а за ним и все остальные и начали нагло предлагать сделать еще четырех младенцев, лучше того ублюдка, который спит. В этот момент внезапно вмешалась Елена. В ответ последовала гнусная ругань. Меня как будто бы кольнули шилом. Ударом ноги я сбросил магнитофон на землю, и он, ударившись об стенку, захлебнулся.

Парни сразу вскочили и ощерились, а тот, впереди, с белесыми глазами, щелчком выдвинул блеснувшее лезвие ножа. Кто-то сзади завизжал не своим голосом, и я мельком увидел белое лицо Елены…

Но Паша как знал, что я встречу их где-нибудь. Он вообще знал все. В кожаном мешке лежал пистолет, и три полных обоймы. Я рывком выдернул его из кармана и щелкнул затвором. Я бы пристрелил всех четырех. В этот момент я вспомнил, как убили Ваньку Рыжего, танкиста военных лет. Он влез в каптерку, и его затоптали прямо на рассыпанном сахаре… А убивали такие же, с такими же лицами.

Но я увидел перед собой четверых дрожащих от страха телят.

— М-м-м… М-мы выпили, — заикаясь, пролепетал один.

— Быстро в тамбур, — скомандовал я, — иначе под водочку будет горячая закуска.

Я вышиб одного из них ударом ноги в зад, а другие выскочили сами, скатываясь кубарем с насыпи.

Когда я вошел в вагон, ко мне подошел старик.

— Большое спасибо, товарищ прокурор. Нет спасу от них. Надо поставить точку.

Оказывается, пока я выпроваживал парней, Елена все объяснила по-своему: что ее муж прокурор, всегда вооружен по службе и действует по закону. Недаром она была родней тети Нюси, а та — женой Паши… Если бы я только смог ему помочь! Если бы только…

Елена вывела меня на две остановки раньше, и мы сели в следующую электричку.

Я знал, что легенда о прокуроре начнет гулять и обрастать фантастическими подробностями. Но я был сам не свой, во мне всплывало что-то багровое и яростное. Я все еще видел перед собой их наглые глаза и прыщеватые рожи и не заметил, как мы пришли к Елене, как, ни слова не говоря, ушла Нюся, и очнулся только тогда, когда Елена меня позвала.

Я поднял глаза и увидел в темноте белеющие руки и лицо с блеском в глазах. Я как-то растерянно сел на кровать, и она притянула меня к себе.

— Успокойся, ежик. Их уже нет, никого нет…

Мной овладело какое-то неистовство, но когда я ощутил ее всю, и ее голову на своей руке, а губы у себя на груди, все пропало. Я держал в руках сильную и желанную женщину, но, не переставая, наблюдал за собой. Это было, как там — на сопке. Во мне снова были двое. Один — просто страстный и сильный мужчина, другой — скептический и холодный. Один требовал и желал, другой насмешливо улыбался: «Ну и что? Зачем тебе это тело? Ты уже кончился, ты уже себя исчерпал».