На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Жил да был человек настоящий…»
Жил да был человек настоящий,
если хочешь, о нем напиши:
он бродил с головнею горящей,
спотыкаясь в потемках души.
По стране, постранично, построчно
он бродил от тебя – до меня,
называющий родиной то, что
освещает его головня:
…ускользающий пульс краснотала,
в «Рио-Риту» влюбленный конвой,
и не то, чтоб ее не хватало —
этой родины хватит с лихвой.
Будет видеофильмы вандамить,
будет шахом и матом Корчной,
и по-прежнему – девичья память
незабудкою пахнуть ночной.
Будет биться на счастье посуда,
и на полке дремать Геродот,
даже родина будет, покуда —
человек с головнею бредет.
«Человек состоит из воды, состоит в литкружке…»
Человек состоит из воды, состоит в литкружке,
от хореев и ямбов редеет ботва на башке,
он – брюзжащий вселенский потоп, для него и артрит —
не болезнь, а искусство: он ведает то, что творит.
Состоит в литкружке, и вода превращается в лед,
загрустит человек и отчалит ногами вперед,
сам себе: и вселенский потоп, и библейский ковчег,
троглодит, иудей, ассириец, варяг, печенег…
Мы взойдем на балкон и приспустим сатиновый флаг,
благодарно, в ответ, покачнется внизу саркофаг:
человек на спине, обрамленный гирляндой цветов,
наконец состоялся, теперь он в порядке, готов.
На груди у него – ожерелье из мелких монет:
вот и весь капитал, даже смерти у бедного нет,
что еще в саркофаге? Священный московский журнал
и садовые грабли (он часто о них вспоминал).
Даже смерти у бедного нет, скарабей-полиглот:
на мясные детали и кости его разберет,
и омоет останки густой черноземной волной:
да, теперь он в порядке, но этот порядок – иной.
Дырбулнадцатый век, опрометчиво взятый редут,
опосля похорон, непременно – раскопки грядут,
археолог, потомственный киборг, заклятый дружок:
не тревожь человека – он тоже ходил в литкружок.
«Вроде бы и огромно сие пространство…»
Вроде бы и огромно сие пространство,
а принюхаешься – экий сортир, просранство,
приглядишься едва, а солнце ужо утопло,
и опять – озорно, стозевно, обло.
Не устрашусь я вас, братья и сестры по вере,
это стены вокруг меня или сплошные двери?
На одной из них Господь благодатной рукою —
выпилил сквозное сердце вот такое.
Чтобы я сидел на очке, с обрывком газеты,
и смотрел через сердце – на звезды и на планеты,
позабыл бы о смерти, венозную тьму алкая,
плакал бы, умилялся бы: красота-то какая!
«День гудел, не попадая в соты…»
Володе Ткаченко
День гудел, не попадая в соты,
и белье висело на столбах,
так висят классические ноты,
угадай: кальсоны или Бах?
Воздух был продвинутый, красивый,
и неописуемый пока,
пахло псиной и поддельной ксивой,
молодильным яблоком греха.
Пепел ударения сбивая,
я уснул в беседке у ручья,
мне приснилась родина живая,
родина свободная, ничья.
Осень, где подсолнухи одеты
в джинсовое небо с бахромой,
поступают гопники в поэты
и не возвращаются домой.
«Одуванчиковые стебли: оцелованные людьми…»
Одуванчиковые стебли: оцелованные людьми,
разведенные нараспашку, отлученные от земли,
за хребтом ненасытной ебли – золотится спина любви,
пожалеешь отдать рубашку, позабудешь сказать: замри!
Одуванчик под сенью склона, я с тобой еще поживу —
между Африком и Симоном под виниловую траву.
Нас не купишь куркульской цацкой, не прикормишь с блатной руки,
над твоей головой бурсацкой – тлеют желтые угольки.
Душный вертер и птичий гамлет, на кленовом листочке – счет,
Что же нас безрассудно в Гарлем одуванчиковый несет?
Сколько в мире чудесных строчек, составляющих немоту:
не плети из меня веночек, не сдувай меня в темноту.
«Патефон заведешь – и не надо тебе…»
Патефон заведешь – и не надо тебе
ни блядей, ни домашних питомцев,
очарует игрой на подзорной трубе
одноглазое черное солнце.
Ты не знаешь еще, на какой из сторон,
на проигранной, или на чистой:
выезжает монгол погулять в ресторан
и зарезать «на бис» пианиста.
Патефон потихоньку опять заведешь;
захрипит марсианское чудо:
«Ничего, если сердце мое разобьешь,
ведь нужнее в хозяйстве посуда…»
Замерзает ямщик, остывает суфле,
вьется ворон, свистит хворостинка…
И вращаясь, вращаясь, – сидит на игле
кайфоловка, мулатка, пластинка.
«Сбереги обо мне этот шепот огня и воды…»
Лесе
Сбереги обо мне этот шепот огня и воды,
снегириный клинок, эвкалиптовый привкус беды,
я в начале пути, словно Экзюпери – в сентябре,
где Алькор и Мицар, где иприт в лошадиной ноздре.
Далеко обними, пусть ведет в первобытную синь,
где Алькор и Мицар, твой мизинчик династии Минь.
Над звездою – листва, над листвою – трава и земля,
под землею – братва из космического корабля,
я за словом «кастет» – не полезу в карман кенгуру:
вот и вышел поэт, танцевать золотую муру.
Вот смеется братва и бессмертную «Мурку» поет,
и похмельное солнце над городом детства встает.
Сбереги обо мне – молоко на хозяйской плите
(здесь любой виноград – бытовая возня в темноте),
сбереги о любви – бесконечный, пустой разговор,
