Лавиния - Урсула Ле Гуин

– Я уж скорей стану весталкой, чем выйду за кого-то из этих людей!

Мы называем весталкой женщину, которая сама принимает решение никогда не выходить замуж или же ее никто не берет замуж и она остается в семье своего отца, заботясь о том, чтобы в очаге Весты всегда горел огонь.

Отец вздохнул; на меня он не смотрел; он смотрел на свою руку, лежавшую на столе, большую, покрытую шрамами. По-моему, он с трудом сопротивлялся подобному искушению – возможности навсегда оставить меня при себе. Наконец он снова заговорил:

– Если бы я не был царем… если бы у меня были еще дочери… если бы не умерли твои братья… Да, тогда ты могла бы сделать и такой выбор. Но раз уж так сложилось и ты моя единственная дочь, тебе все же придется выйти замуж, Лавиния. В тебе одной теперь заключена моя власть и могущество нашего рода, и мы не можем делать вид, будто это не так.

– Подождем еще годик!

– Но и через год выбор будет примерно таким же.

На это мне нечего было ответить.

– Турн и впрямь лучший из них, дочка. Мессап всегда будет у Турна под ногтем. Авентин в своей львиной шкуре – парень, конечно, хороший, но не слишком умный. А прожить всю оставшуюся жизнь где-то в горах у Уфенса ты попросту не сможешь, да и мне самому совсем не хочется отсылать тебя к этим хитрым и ненадежным сабинянам. В этой компании Турн, пожалуй, действительно лучше всех. Возможно, во всем Лации не найдется лучшего жениха. Да и как правитель он неплох; и враги его опасаются – он прекрасный воин; к тому же он богат и хорош собой. Насколько я знаю, все женщины считают его красавцем. И он наш родственник. И, по словам твоей матери, безумно в тебя влюблен. – Отец с надеждой посмотрел на меня, но я не ответила на его взгляд. – Она постоянно рассказывает, какие хвалы он поет тебе. Она считает, что Турн настроен чрезвычайно решительно и, если я отдам тебя за кого-то другого, он всеми силами постарается воспрепятствовать этому решению, несмотря на заключенное соглашение. И, возможно, она права: Турн – парень весьма честолюбивый и самоуверенный. Впрочем, у него, пожалуй, есть на это основания. И потом, мать твоя внушила ему определенную надежду. Мне кажется, если ты выберешь кого-то другого, то и она взбунтуется. – Он явно пытался пошутить, но шутки не получилось; и он прекрасно это понимал. Взгляд у него стал жалким. – Лавиния, твоя мать все это принимает очень близко к сердцу. Ее чрезвычайно волнует твое будущее благополучие, а также благополучие нашей страны, – неуверенно прибавил он.

Мне нечего было ему возразить, но и ответа у меня тоже не было.

– Дай мне пять дней, отец, – попросила я, чувствуя, как тихо и хрипло звучит мой голос.

– И тогда ты назовешь своего избранника?

– Да.

Он обнял меня своими крупными руками и поцеловал в лоб. Я чувствовала тепло его тела, вдыхала знакомый, родной запах, чуть резковатый, но успокаивающий – летом так пахнет нагретая земля на холмах предгорий.

– Ты – свет моих очей, – шепнул он мне, и я не выдержала: расплакалась. Быстро поцеловав ему руку, я в слезах убежала на женскую половину. Все по-прежнему торчали во дворе, хотя уже наступили сумерки: смотрели, как Каст заговаривает пчелиный рой, собирая его в большой гудящий темный шар над фонтаном. Этот похожий на странную тень шар, раскачиваясь, то раздувался, то съеживался, а Каст все бормотал свои заклинания, готовя сетку, чтобы взять сонных пчел в плен.

Пять дней – мне казалось, это так много! Я, как могла, сторонилась всех в доме и однажды даже убежала в поместье Тирра. Сильвию я отыскала в молочной и упросила пойти со мной. Мне хотелось поговорить с ней о том выборе, который я должна буду сделать; впрочем, она уже, разумеется, обо всем и так знала. В царском дворце редко удается хоть что-нибудь сохранить в тайне. Все знали также, что брата Сильвии Альмо даже не включили в тот список женихов, который Турн представил моему отцу. Как только я вошла в молочный сарай, мне сразу стало ясно: Сильвия надеется, что я попрошу ее подбодрить Альмо, сказать, что я выбрала именно его, и пусть он теперь сам обратится к Латину и напрямик попросит моей руки. Тирр и его семейство позволяли себе питать столь честолюбивые надежды, полагая, что моя дружба с Сильвией дает им подобные основания, и для меня, например, статус Альмо и впрямь не имел никакого значения; мы, молодежь, на подобные вещи не обращали особого внимания в отличие от сильных мира сего, царей и цариц, которые, видимо, считали себя смертным воплощением высших сил нашей страны.

Когда Сильвия поняла, что я вообще никого из этого списка так и не назвала своим женихом, она стала прямо-таки навязывать мне своего брата. Когда же я, качая головой, решительно сказала: «Нет, Сильвия, Альмо я никак не могу выбрать», она пожелала знать почему. Ведь я всегда так хорошо к нему относилась, твердила она. Ведь он поэтому в меня и влюбился. Или я, царская дочь, считаю, что он недостаточно хорош для меня? И так далее, и тому подобное.

– Я очень люблю Альмо, куда больше всех этих женихов, – сказала я ей, – но замуж я за него совершенно не хочу. А если б вдруг захотела, если б выбрала его, то это, боюсь, лишь привело бы к его гибели. Ведь Турн сразу набросился бы на него, точно коршун на мышь.

Сравнение, конечно, было глупое, и Сильвии мои слова очень не понравились.

– Даже если б твой отец отказался защитить моего брата, то у нас в доме, я думаю, тоже нашлись бы воины, способные дать должный ответ этому Турну! – сухо заметила она.

– Ох, Сильвия, прости! Альмо, конечно, на мышь ничуть не похож! Это я словно мышь посреди поля, с которого уже вся трава убрана, вокруг голое жнивье, любой ее видит, и спрятаться ей совершенно негде! Вот и я, как та мышь, все бегаю, бегаю, ищу убежище, но никак не могу его отыскать. Куда бы я ни посмотрела, о каком бы месте ни подумала – везде этот Турн со своими синими глазами и белозубой улыбкой и моя… – Я заставила себя остановиться и после небольшой запинки сказала совсем не то, что было у меня на уме: – И моя мать полностью ему доверяет.

– А ты нет? – с интересом спросила Сильвия.

– Нет. Он не способен ни на жалость, ни на сострадание. Он видит только себя.

– Ну и что? Ведь он богат, он красив, он – царь. – Ее ирония была, в общем, незлой, но она явно никакого сочувствия ко мне не испытывала. Она переживала за Альмо и хотела наказать меня за то, что ее брат страдает.

По-моему, Сильвия отлично понимала, как мне страшно, но все же не пожелала спросить, чего именно я боюсь, а потому и я не смогла быть с ней откровенной, хотя мне очень этого хотелось.

Но расстались мы все же друзьями. Сильвия не могла не понимать, что Альмо пытался прыгнуть выше головы, что он действительно подверг бы и себя, и свою семью смертельной опасности, завоевав женщину, которую выбрал себе в жены царь Турн. На прощанье она крепко меня обняла, поцеловала и, вздохнув, сказала:

– Ох, как жаль, что так все получилось! Хорошо бы на свете вообще никаких мужчин не было! Хорошо бы мы могли, как прошлой весной, опять ходить вместе на реку!

– Может, еще и сходим, – бодро ответила я, но на сердце у меня кошки скребли. Я поцеловала Сильвию, мы с ней распрощались, и я побрела назад через поля, очень стараясь не плакать. Я и так все время лила слезы, и меня от этой «сырости» уже просто тошнило. И не было на всем белом свете никого, с кем я могла бы обо всем поговорить по душам, кто действительно мог бы понять меня. Разве что тот поэт. Маруна, пожалуй, тоже поняла бы меня, но с ней говорить о моей матери было нельзя. Нельзя просить рабов говорить или слушать нечто, порочащее их хозяев; это несправедливо, нечестно, это ставит их под угрозу. Ведь среди домашних рабов всегда найдутся лизоблюды и доносчики, как же иначе? В царском дворце, как говорится, у всех стен есть уши. Я знала, что Маруна мне сочувствует, и это очень меня поддерживало, но поскольку я не могла защитить ее, я не могла ей и довериться.

А большинство наших служанок просто понять не могли, почему я не прыгаю от радости, узнав о предложении Турна. Старая Вестина каждый день пела ему хвалы, сопровождаемая, можно сказать, целым хором завистливых вздохов и хихиканья.

Моя мать все продолжала страстно убеждать меня, что лучше Турна жениха мне не сыскать, но миновали уже четыре дня, и наступил пятый, то есть назавтра я должна была уже объявить о своем решении, и мать не выдержала. Ее отчаяние и вызванное моим упрямством раздражение вдруг прорвались в виде приступа того бешеного, неуправляемого гнева, какие мне не раз доводилось переживать в детстве. Как только я легла спать, Амата явилась ко мне в комнату в ночной рубашке и с крошечным масляным светильником в руках. В темноте этот огонек казался не больше бутона каперса, зато мать выглядела отчего-то очень высокой, даже громоздкой в своей просторной белой рубахе, с распущенными черными волосами, свисавшими вдоль ее бледного лица.

– Не знаю, что за игру ты затеяла и на что надеешься, пытаясь водить своего отца за нос, Лавиния, – сказала мать тихим, хрипловатым голосом, – но вот что я тебе скажу: ты выйдешь замуж за Турна и станешь царицей Ардеи. И нечего прятаться и хныкать. Если тебе не нравится Турн, не тревожься: ты ему, возможно, тоже не так уж и нравишься; это чисто политический брак, а не изнасилование. Дочь в семье нужна только для того, чтобы удачно выдать ее замуж, и ты такая же, как все прочие девицы, ничем не лучше. Так что будь добра, исполни свой долг, как я исполнила свой. Если ты не дашь осуществиться такой блестящей возможности, я тебе этого никогда не прощу! Никогда! – И мне стало страшно – но не от того, ЧТО она сказала, а КАК она это сказала. Она стояла совсем рядом, и я все ожидала, что в следующее мгновение она меня ударит или вцепится ногтями мне в лицо, как это уже было однажды. Голос ее дрожал, она хрипло дышала и уже не говорила, а шипела: