Татарский удар - Шамиль Идиатуллин

Мизия Шагеевна пришла через несколько минут после звонка. И сказала, что мы должны встать и тихо, никому не мешая, перейти в библиотеку. Там вместо столов уже были расставлены парты, много парт, и половина была занята. За ними сидел 1 «Б». И я замахал Арслану, а Арслан замахал мне, но Мизия Шагеевна сказала, чтобы мы вели себя как следует, потому что идет урок. Он не совсем обычный, потому что мы будем заниматься вот таким объединенным классом — весь день и, быть может, все три дня, оставшихся до каникул (мы с Арсланом переглянулись и беззвучно закричали ура). Потому что Людмиле Сергеевне пришлось срочно уехать.

«Б» класс тоже был не полным, у них не хватало человек семи. Сереги Алексеева не было, и Нинки Прокушиной, и Витали Щербы. Я подумал, что опять началась эпидемия гриппа, и даже немного испугался, что могу подцепить вирус и заразить Гальку, когда приду домой. Но в первую же перемену Арслан сказал, что никто не заболел, все просто быстро смотались из Казани, потому что началась война, и русские боятся, что им теперь достанется.

Я сразу сказал, что Арслан дурак, потому что война по-другому начинается: по радио страшный голос говорит, от которого мурашки. И еще Арслан дурак, потому что как может русским достаться, если мы все в России, и какая эта Элина русская.

А Арслан закричал, что я сам дебил, раз ничего не понимаю, как маленький, и что он совсем со мной тогда разговаривать не будет. И на самом деле ушел, сел за свою парту и смотрел там на меня как сыч. Это птица такая, я в книге видел: она на всех как-то изнутри головы смотрит, жутко и сердито. Меня папа сычом обзывает, когда я злюсь, что он не позволил мне в компьютер поиграть.

Подумаешь, я тоже мог как сыч сидеть — да хоть как птеродактиль, это даже интереснее. И девчонки пугаются. Но я просто вышел в коридор, подождал, когда перед самым звонком появится Мизия Шагеевна, и спросил у нее, почему все сразу уехали от нас.

Мизия Шагеевна хотела что-то сказать не по правде, я прямо увидел это по ее лицу. А потом она почему-то передумала и наклонилась ко мне так, что я почувствовал, как она пахнет — чем-то очень приятным и холодненьким, как мороженое из детского кафе, только лучше. Она взяла меня теплыми пальцами за щеки и сказала:

— Нурик. Миленький мой. Они не от нас уехали, они от страха уехали. Испугались, что у нас может стать плохо, — и уехали.

Я спросил:

— А у нас правда будет плохо?

Мизия Шагеевна провела рукой по моей голове, будто я маленький. А меня папа как раз в субботу перед бассейном коротко постриг, так что волосы короткие были и колючие, и ее теплым пальцам, наверное, щекотно стало. Но она не улыбнулась, а помолчала и потом очень серьезно спросила:

— Ну, мы же постараемся, чтобы было хорошо? — Я пожал плечами, потому что не знал, как это мы можем сделать, чтобы всем было хорошо и чтобы никто не уезжал из дому только потому, что чего-то испугался.

А Мизия Шагеевна сказала:

— А первым делом мы должны хорошо учиться. Сейчас звонок прозвенит. Пойдем в класс, ладно?

Я хотел спросить про войну — правда это или нет, а потом подумал, что тогда Мизия Шагеевна совсем расстроится, и не стал спрашивать.

Мы пошли в класс, и весь урок я сидел тихо и не тянул руку как обычно, хотя «Сказку о мертвой царевне» я прочитал и она мне очень понравилась: страшная, как фильмы, которые папа иногда смотрит, когда меня спать отправляет (а мама не смотрит — она однажды сказала папе: «Айрат, тебе что, в жизни страхов мало?», а папа ответил: «Нет, конечно, я же с тобой живу», а мама зарычала, как тигрица, и стала бить папу диванной подушкой по голове). Я сидел и думал о том, как я бы уехал из дому. Бросил бы нашу квартиру, книги наши, потому что их так много, что с собой не увезти, двухэтажную кровать, игрушки почти все, наверное. И не знал бы, когда вернусь обратно, потому что чего-то боялся. Я в жизни, наверно, очень сильно ничего не боялся, даже уколов, когда в больнице с воспалением легких лежал, — разве что поначалу, а потом почти привык, хотя больно было. Но даже если бы мне грозили каждый час огромным больнючим уколом или переломом руки, как два года назад, я бы все равно не бросил свой дом. А Леха с Элинкой бросили. Не сами, а их родители. Но они боялись и за себя, и за детей. Я попытался представить себе страх, который мог прогнать их. И вот тут мне стало страшно. Страшно от того, что взрослые люди могут чего-то так сильно бояться.

Дома я спросил об этом у мамы, а она обняла меня крепко-крепко, а потом, через пять минут, наверное (я терпеливо переждал обнимание), попросила меня не думать о печальных вещах, от которых только сильнее расстраиваешься, а пользы от этого все равно никогда не бывает.

Вечером я дождался прихода папы. Он пришел очень поздно, мама меня уже гнала спать. Но я объяснил, что мне необходимо дождаться папу, — и она согласилась. Я спросил у папы про такой страх. Но он тоже мне ничего не смог объяснить, хотя обычно все хорошо объясняет — даже слишком хорошо, так что я устаю слушать, и он злится. А в этот раз я только понял, что страх живет внутри человека. Это как часть его организма, как сердце или рука, но не такая послушная. И иногда можно с ним справляться, как с непослушной ногой, когда ее отсидишь, а потом потихонечку разомнешь — и она снова действует как тебе надо. А иногда страх разливается по всему телу и отравляет его, как желчь у той круглой японской рыбы, которую недавно по телевизору показывали. Это как яд, только человек от него не умирает, а делается немного другим и хочет жить по-другому и в другом месте. Потому что, как в игре, видит везде врагов.

— Синих татаров, — так, Нурик?.. А главное скотство, — помолчав, сказал папа свирепым голосом, — что есть у нас любители, которых хлебом не корми, дай народ попугать — чтоб до поноса, до инфаркта и до погромов.

Это я совсем не понял, но тут папа все равно замолчал, странно посмотрел на меня, поцеловал в щеку и велел идти спать. И я пошел, хотя на мой вопрос он так толком и не ответил — а сам учил, что не отвечать на вопросы невежливо.

В постели я вдруг вспомнил, что не увидел Лехин диск. Ну и ладно, подумал я, я еще тысячи их увижу, ведь теперь я знаю, что они бывают. А потом я вдруг заплакал. Не из-за диска. На фиг он мне нужен без Лехи. Я ведь когда корабль для Дана строил, потихоньку представлял себе, что в гости к Лехе приду или он ко мне придет, и мы будем разговаривать обо всем и, быть может, подружимся. Не обязательно, конечно, — но вдруг. А потом каникулы начнутся, и мы вместе купаться пойдем, когда вода в Казанке нагреется, или на Лебяжье озеро поедем. А теперь, где Леха, никто не знает. И корабля моего он так и не увидел. А ведь у меня корабль наверняка лучше получился, чем у Лехи.

Тут я подумал, что Леха так же и про свою ерундовую поделку думает. А значит, обязательно вернется. Скоро. И Элинка вернется, потому что она должна нас судить. И Вадя с Димоном, и Серега с Нинкой, и даже Людмила Сергеевна, хотя она вредная училка — я слышал, как она сказала, что достоинства «А» класса (это нашего, значит) и его наставницы (Мизии Шагеевны то есть) заметно преувеличены. Пусть говорит что хочет. Когда вернется. Лишь бы они вернулись. Все. Скорее.

2

Над городом парит окруженный облаком градоначальник или, иначе, сухопутных и морских сил города Непреклонска обер-комендант, который со всеми входит в пререкания и всем дает чувствовать свою власть. Около него… шпион!!

Евсютина вызвали в Москву неожиданно. В четверг позвонил Василий Ефимович, куратор, и попросил подъехать в понедельник с отчетом за период с начала года — и отдельно за последний месяц. Билетов опять не было, даже по брони, которую по заплесневевшей памяти называли обкомовской. Пришлось ехать самому, трясти удостоверением, грозить чуть ли не следственным изолятором. Все равно наглая администраторша сказала, что в нынешних условиях («Вы же лучше меня знаете, что происходит…») она не в состоянии чего бы то ни было обещать. (Ну, правильно. А что ты в состоянии, прости господи, подумал Евсютин отрешенно.) Но если товарищ чекист подъедет в воскресенье часам к восьми вечера, то попробуем что-нибудь придумать. У Володи ни сил, ни охоты не было пугаться того, что ближе к вечеру способна придумать эта крашеная титанша. Оказалось, ничего страшного: купе, причем с одним только попутчиком. Две полки остались свободными — СВ, да и только. Евсютин поклялся себе, что натравит на этих жуликов, никак не желающих расстаться с совковыми замашками, весь УБЭП с линейным отделом — а если они будут выпендриваться, то на них вторым слоем положит транспортную прокуратуру, а третьим — обычную. Но за вечерним коньяком и легким трепом с соседом (про то, какие дурные паны Придорогин и Магдиев и как худо от этого чубам разнообразных холопов) отодвинул свои страшные планы. И совсем забыл о них, едва прибыл доложиться Фимычу.