Проклятая игра - Клайв Баркер

– Как и моя.

– Как и ваша, мистер Штраусс.

За домом одна из собак стала лаять. Соло быстро превратилось в хор.

– Время кормежки, – сказал Уайтхед.

15

Марти потребовалось прожить в усадьбе несколько недель, чтобы до конца понять ритм жизни дома Уайтхеда. Это было похоже на мягкую диктатуру – режим каждого дня был полностью подчинен планам и прихотям Уайтхеда. Как старик сказал ему в первый день, дом был его святилищем, его сотрудники и партнеры ежедневно приходили сюда прикоснуться к его мудрости. Лица некоторых из них были ему знакомы: промышленные магнаты; пара-тройка министров правительства (один из которых недавно покинул свой кабинет с позором; приходил ли он сюда, думал Марти, ища прощения или поддержки); ученые мужи; хранители общественной морали – многих людей он знал в лицо, но не знал по именам, большинство же он не знал совсем. Никому из них он не был представлен.

Раз или два в неделю ему приказывали оставаться в комнате, пока проходили встречи, но чаще всего от него требовалось находиться на расстоянии слышимости голоса. Где бы он ни находился, он был невидимым, по крайней мере для гостей, игнорировавших его и, в лучшем случае, воспринимавших как часть обстановки. Вначале это его раздражало – казалось, что все в доме имеют имена, кроме него. Однако по прошествии времени он стал радоваться своей анонимности. От него не требовалось высказывать мнение по каждому поводу, так что он мог позволить своим мыслям плыть по течению, не опасаясь быть захваченным каким-нибудь вопросом врасплох. Также было очень хорошо находиться вдали от забот этих всемогущих людей: их жизнь, казалось ему, была перегруженной и искусственной. На лицах многих из них он часто видел выражение, хорошо знакомое ему по годам, проведенным в Вондсворте: постоянное беспокойство по поводу незначительных насмешек, по поводу их места в иерархии. Возможно, в этих кругах правила были более цивилизованными, нежели в Вондсворте; но борьба, как он начал понимать, была совершенно той же. Те же силовые игры, того или иного вида. Он был рад тому, что не принимает в них участия.

Помимо этого, в его голове было несколько более важных вопросов, над которыми он раздумывал. Во-первых, была Шармейн. Скорее из любопытства, нежели из страсти, он стал размышлять о ней все больше и больше. Он обнаружил, что ему интересно, как ее тело выглядит сейчас, спустя восемь лет. Бреет ли она по-прежнему тонкую линию волос, проходящую от пупка к лобку; обладает ли ее свежий пот тем же пикантным острым запахом. Его также интересовало, любит ли она само занятие любовью так, как раньше. Она всегда демонстрировала больший аппетит к самому физическому акту, чем любая женщина, которую он знал; это была одна из причин, по которой он женился на ней. Было ли все это по-прежнему? И если да, то с кем она утоляет свою жажду? Он прокручивал этот и еще дюжину вопросов о ней в голове снова и снова и пообещал себе, что при первой возможности отправится повидать ее.

Эти недели заметно улучшили его физическую форму. Строгий режим тренировок, который он установил себе с первой же ночи, начался как мучение, но после нескольких дней нытья и жалоб мускулов, его усилия стали приносить плоды. Он поднимался в 5:30 каждое утро и совершал часовую пробежку по поместью. После недели бега по одному и тому же кругу он стал изменять маршрут, позволявший ему больше узнавать о поместье, как и увеличивать объем тренировок. Ему было на что посмотреть. Весна еще не вступила в свою силу, но уже началось активное пробуждение. Стали показываться крокусы и нарциссы. Набухшие почки на деревьях лопались, начинали распускаться листья. Ему потребовалась неделя, чтобы полностью узнать поместье и связать воедино его части; теперь он более или менее имел представление о расположении вещей. Он знал озеро, голубятню, плавательный бассейн, теннисные корты, питомник, лес и сад. Однажды утром, когда небо было относительно чистым, он обежал полностью все поместье вдоль ограды, даже когда она проходила в глубине леса. Теперь он полагал, что знал это место лучше, чем кто-либо еще, не исключая и самого хозяина.

Это было очень радостно: не просто свобода бежать несколько миль, когда никто не смотрит постоянно через твое плечо, а вновь возвращающееся к нему восприятие природных зрелищ. Ему нравилось рано вставать, чтобы посмотреть на восход солнца, и это было почти как будто он бежал навстречу ему, как будто заря была лишь для него и только для него одного – обещание света, тепла и приходящей жизни.

Вскоре он потерял полоску жира вокруг своей талии; четкие границы между мышцами его живота показались вновь: появилась стиральная доска пресса, которой он всегда гордился, как юноша, и которую, как он полагал, он потерял навсегда. Мускулы, о которых он почти позабыл, снова заиграли – поначалу они напоминали о себе ноющей болью, а затем просто зажили своей пылкой, горячей жизнью. Он выжимал из себя вместе с потом годы уныния и поражения и смывал их, становясь от этого легче. Вновь он стал чувствовать свое тело, как систему, где все части соответствовали друг другу, где здоровье было сбалансировано и требовало уважительного к себе отношения.

Если Уайтхед и заметил какие-либо перемены в его физической форме, то ни одного комментария не было сделано. Но Той в один из приездов из Лондона немедленно отметил перемены в нем. Марти тоже заметил изменения в Тое, но к худшему. Было не слишком благовидно комментировать, каким усталым тот выглядел; Марти чувствовал, что их отношения пока еще не позволяют такой фамильярности. Он лишь надеялся, что Той не страдает от чего-нибудь серьезного. Бледность его широкого лица наводила на мысль, что этого человека что-то пожирает изнутри. Легкость его походки, которую Марти отметил, как редкую в годы Тоя, также исчезла.

Кроме недомогания Тоя было еще несколько загадок. Во-первых, была коллекция: работы великих мастеров, покрывавшие стены обиталища. Они были запущены. Никто не вытирал их поверхности от пыли месяцы, возможно, и годы, и, помимо желтоватого лака, затуманивающего их красоту, в слое краски появлялись все новые трещинки. Марти никогда особенно не привлекало искусство, но благодаря избытку времени, в течение которого он наблюдал их, он обнаружил в себе растущий интерес к ним. Многие из них – портреты и работы на религиозную тему – не слишком нравились ему: он не знал ни этих людей, ни этих событий. Но в небольшом коридоре на первом этаже, ведущем в пристройку, где раньше были апартаменты Иванджелины, а теперь были сауна и солярий, он обнаружил две картины, поразившие его воображение. Это были пейзажи, выполненные одной и той же анонимной рукой, и, судя по их захолустному расположению, они не были шедеврами. Но удивительное смешение реального – деревья и вьющаяся дорога под желто-голубым небом – с абсолютно нереальным – дракон с пятнистыми крыльями, готовящийся сожрать человека на дороге; полет женщин, поднявшихся над лесом; отдаленный город в огне – было написано столь убедительно, что Марти обнаружил, что приходит вновь и вновь к этим двум полюбившимся полотнам, находя все больше фантастических деталей в чаще зарослей или в дыму пламени.