Посланница судьбы - Анна Малышева

Тогда, три года назад, Летуновский дал себе слово искупить собственную невольную вину. С той поры он действовал в интересах виконтессы де Гранси, решительно отказавшись от какого-либо вознаграждения с ее стороны. «Передайте виконтессе, что я намерен вернуть по принадлежности деньги и поместья ее родителей, чего бы мне это ни стоило!» – заявил он Лаузаннеру-Алларзону. План по разорению князя первоначально был прост, так как ростовщик прекрасно знал его главную слабость – карты. Но не тут-то было. В дело вмешалась строгая экономка, которую поляк сам же когда-то рекомендовал Белозерскому. Летуновский сто раз проклял себя за то, что сам вложил оружие сопернику в руки. «Это все равно, что подарить кому-то свирепую сторожевую собаку, а потом полезть в этот дом с целью ограбления! – сетовал он про себя. – Да еще и с самомнением оказалась бабенка-то!» «Цербер» Изольда проявила себя достойным противником. Если бы не экономка, не ее близкие отношения с князем, которыми она тешила свое тщеславие, Илья Романович влачил бы нищенское существование в Тихих Заводях, а то и вовсе угодил бы в долговую яму.

Летуновскому с Лаузаннером пришлось поломать голову. Барон предпринял поездку на Урал, купил там за гроши несколько «пустышек» и подобрал надежных людей, согласившихся участвовать в афере. Летуновский, наблюдавший за деятельностью Лаузаннера, одновременно восхищался расторопностью сыщика и в то же время побаивался его. «Этот ваш Иегуда Алларзон уж очень смел и боек, как я посмотрю!» – писал он виконтессе в Париж. Продаваемые поместья Белозерского покупались на имя барона, и ростовщик всякий раз настороженно спрашивал в письмах Елену: «Вы ничем не рискуете? Вы настолько доверяете этому еврею?» Между тем при покупке каждого поместья барон сразу же оформлял дарственную и отправлял ее с курьером в Париж. По просьбе виконтессы, имя одариваемого в бумагах не указывалось, она могла вписать его в любой момент.

Летуновский все рассказал Теофилии, поскольку вообще никогда от нее ничего не скрывал и даже уговорил ее подыграть ему с пасьянсом. Супруга долго упиралась, потому что считала гадание на картах большим грехом. «Да ведь тебе не надо, в самом деле, раскладывать никакого пасьянса! – возмущался Казимир Аристархович. – Придется только сказать, что князю выпала удача во всех начинаниях!» «Ты сам не отдаешь себе отчета в том, на что меня подговариваешь! – молодая женщина негодовала так, словно ее склоняли к прелюбодеянию. Она даже заплакала и, уходя к себе в будуар, бросила: «Ни за что, слышишь, ни за что!» Однако вечером, когда ростовщик сидел, насупившись, в своем кабинете у камина, Теофилия осторожно, на цыпочках, подкралась к нему и с виноватым вздохом проговорила: «Что же, я сделаю по-твоему, жена должна во всем слушаться мужа и повиноваться ему…» Ее настроение, прежде неизменно радужное и легкое, менялось теперь с той же частотой, с какой Теофилия ходила к исповеди, а исповедовалась она несколько раз в неделю. Каждый раз, сообщив Белозерскому, какую баснословную удачу сулят ему карты, Теофилия отправлялась в церковь, а после вновь закатывала мужу сцену. «Какого лешего ты сплетничаешь и посвящаешь в наши дела иезуитов?!» – негодовал Казимир Аристархович. «Я исповедовалась, а не сплетничала! – вспыхивала Теофилия. – Вы хотите разорить человека, пустить его по миру и даже меня в это впутали!» «Ну, знаешь! – негодовал Летуновский. – Не думал я, что женюсь на такой святоше!» Теофилия плакала и по нескольку дней дулась на мужа, не желая принимать его на своей половине. Однако Летуновский хорошо изучил отходчивый характер супруги и ничего не принимал близко к сердцу. Вскоре она опять сидела у него на коленях и, накручивая на тоненький палец рыжие с проседью бакенбарды Казимира, щебетала о всяких невероятных пустяках.

…И вот вчера Летуновский узнал, что виконтесса прибыла в Москву. Она прислала ему короткую записку и просила непременно приехать на другой день. Именно на встречу с ней, с прежней «Аленушкой», которую он по неведению ограбил, ростовщик собирался столь тщательно и нервно, поливая бранью камердинера за все его прегрешения, вольные и невольные, – от следов прикипевшего крахмала на манжетах до внезапно хлынувшего дождя, который барабанил в оконные стекла, как назойливый проситель, которого не желают принять.

Элен де Гранси сняла небольшой особняк в переулке рядом с Маросейкой, сдававшийся за полцены по причине своей дурной славы. Здесь двенадцать лет назад граф Х. в порыве безумия зарубил топором жену и дочь. Графа признали сумасшедшим, и он до сих пор пребывал в соответствующем заведении под неусыпным надзором докторов и жандармов. Родственники-опекуны безумца и его имущества, отбыв за границу, сдавали дом за ничтожно малую цену. Однако желающих снять апартаменты, в которых произошло страшное убийство, не находилось, и особняк пустовал. Барон Лаузаннер, не веривший в привидения, предложил Елене этот выгодный вариант, заметив: «Предрассудки порой неоправданно дорого обходятся людям… Но те, кто предрассудкам чужд, могут выиграть на них!» Подумав немного, Елена согласилась, однако самым строгим образом наказала: «Пусть священник освятит все комнаты!» До священника, однако, дело не дошло, потому что сыщик не вернулся в Москву, а погиб самым ужасным образом на глазах у виконтессы. Всю дорогу из Петербурга в Москву она вспоминала об этом страшном событии и кляла себя за то, что не сумела предотвратить смерть человека, который был ей так необходим. Теперь Елена даже не понимала, что она будет делать в Москве без Алларзона, без своего основного орудия мщения, ведь это он разработал план полного разорения князя Белозерского, ее дядюшки. Именно он являлся постановщиком спектакля, последний акт которого еще не был разыгран. Алларзон был так скрытен, и в силу своей профессии, и по натуре, что виконтесса даже не знала всех участников этой пьесы. И, как назло, не осталось никаких записных книжек и дневников сыщика! Все уничтожил свирепый огонь, бушевавший несколько часов в его доме. Теперь была одна надежда – Казимир Летуновский, хотя бы частично посвященный в план барона Лаузаннера.

Виконтесса со своей малочисленной свитой прибыла в Первопрестольную поздним вечером. Накрапывал мелкий сентябрьский дождь, пахло мокрыми липами и дымом костров, пылавших по всему городу. По мнению доктора Гааза, утверждавшего, что холера распространяется не только по воде, но и по воздуху, эти костры были хоть и малой, но все равно защитой перед надвигающейся на город страшной эпидемией.