Стихи Веры Полозковой разных лет - Вера Полозкова

Края; истаешь, обесценясь.

Когда совсем теряешь цельность -

Безумно хочется детей.

Чтоб вынес акушер рябой

Грудного Маленького Принца, -

Чтоб в нем опять соединиться

Со всей бесчисленной собой.

Чтоб тут же сделаться такой,

Какой мечталось - без синекдох,

Единой, а не в разных нектах;

Замкнуться; обрести покой.

Свыкаешься в какой-то миг

С печальной мудростью о том, как

Мы продолжаемся в потомках,

Когда подохнем в нас самих.

Ночь 11-12 апреля 2006 года

@@@

Хорошо, говорю. Хорошо, говорю Ему, - Он бровями-тучами водит хмуро. - Ты не хочешь со мной водиться не потому, что обижен, а потому, что я просто дура. Залегла в самом отвратительном грязном рву и живу в нем, и тщусь придумать ему эпитет. Потому что я бьюсь башкой, а потом реву, что мне больно и все кругом меня ненавидят. Потому что я сею муку, печаль, вражду, слишком поздно это осознавая. Потому что я мало делаю, много жду, нетрудолюбива как таковая; громко плачусь, что не наследую капитал, на людей с деньгами смотрю сердито. Потому что Ты мне всего очень много дал, мне давно пора отдавать кредиты, но от этой мысли я ощетиниваюсь, как ёж, и трясу кулаком – совсем от Тебя уйду, мол!..

Потому что Ты от меня уже устаешь. Сожалеешь, что вообще-то меня придумал.

Я тебе очень вряд ли дочь, я скорее флюс; я из сорных плевел, а не из зерен; ухмыляюсь, ропщу охотнее, чем молюсь, все глумлюсь, насколько Ты иллюзорен; зыбок, спекулятивен, хотя в любой русской квартире – схемка Тебя, макетик; бизнес твой, поминальный и восковой – образцовый вполне маркетинг; я ношу ведь Тебя распятого на груди, а Тебе дают с Тебя пару центов, процентов, грошей? - Хорошо, говорю, я дура, не уходи. Посиди тут, поговори со мной, мой хороший.

Ты играешь в огромный боулинг моим мирком, стиснув его в своей Всемогущей руце, катишь его орбитой, как снежный ком, чувством влеком, что все там передерутся, грохнет последним страйком игра Твоя. Твой азарт уже много лет как дотлел и умер. А на этом стеклянном шарике только я и ценю Твой гигантоманский усталый юмор.

А на этом стеклянном шарике только Ты мне и светишь, хоть Ты стареющий злой фарцовщик. Думал ли Ты когда, что взойдут цветы вот такие из нищих маленьких безотцовщин. Я танцую тебе, смеюсь, дышу горячо, как та девочка у Пикассо, да-да, на шаре. Ты глядишь на меня устало через плечо, Апокалипсис, как рубильник, рукой нашаря. И пока я танцую, спорю, кричу «смотри!» - даже понимая, как это глупо, - все живет, Ты же ведь стоишь еще у двери и пока не вышел из боулинг-клуба.

Ночь 17-18 апреля 2006 года.

@@@

Мужик в метро, бородатый, всклокоченный, седой, большие квадратные очки советского еще производства у дужек поддеты огромными булавками; читает газету, нетерпеливо встряхивая листы и что-то бормоча.

Потом видит на странице большой портрет Ющенко и начинает со всей силы тыкать в него пальцем и страшно материться; вагон наблюдает; мужчина листает газету, все еще тяжело дыша от негодования, читает что-то про Северную Корею, светлеет лицом, показывает узкоглазому мужчине во френче, что на фотографии, большой палец; потом снова натыкается на Ющенко, собирает лоб в складки, кричит, достает из кармана ключи и начинает со всей силы бить бумагу ключом. Пропарывает. Произносит нечеловеческое.

Вот для кого стоит печатать газеты, думаю я. Страшно представить, что он делает с телевизором.

25/05/06

@@@

Я всегда с собой в ладу.

Просто я на все кладу.

9 июня 2006 года.

@@@

Вечер душен, мохито сладок, любовь навек.

Пахнет йодом, асфальтом мокрым и мятной Wrigley.

Милый мальчик, ты весь впечатан в изнанку век:

Как дурачишься, куришь, спишь, как тебя постригли,

Как ты гнешь уголками ямочки, хохоча,

Как ты складываешь ладони у барных стоек.

Я наотмашь стучу по мыслям себя. Я стоик.

Мне еще бы какого пойла типа Хуча.

Я вся бронзовая: и профилем, и плечом.

Я разнеженная, раскормленная, тупая.

Дай Бог только тебе не знать никогда, о чем

Я тут думаю, засыпая.

Я таскаюсь везде за девочками, как Горич

За женою; я берегу себя от внезапных

Вспышек в памяти - милый мальчик, такая горечь

От прохожих, что окунают меня в твой запах,

От людей, что кричат твое золотое имя -

Так, на пляже, взрывая тапком песочный веер.

Милый мальчик, когда мы стали такими злыми?..

Почему у нас вместо сердца пустой конвейер?..

Я пойду покупать обратный билет до ада плюс

Винограду, черешни, персиков; поднатужась

Я здесь смою, забуду, выдохну этот ужас.

...Милый мальчик, с какого дня я тебе не надоблюсь?

Это мой не-надо-блюз.

Будет хуже-с.

Ранним днем небосвод здесь сливочен, легок, порист.

Да и море - такое детское поутру.

Милый мальчик, я очень скоро залезу в поезд

И обратной дорогой рельсы и швы сотру.

А пока это все - so true.

7 июля 2006 года

@@@

ТБ

С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще; она смотрит ему в ресницы – почти тигрица, обнимающая детеныша.

Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно, всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах колкое электричество.

Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; его тянет снимать на пленку, фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.

Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно. Даже больше, осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.

Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не найдешь меня»; она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.

Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой бликов два их овала. Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала. Перестиховала.

Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш, я уж думала – все, не выношу, несудьба. Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола. А вот тут, гляди, - родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнает.

Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо, обнимает, ластится. Он не любит ее, наверное, с января еще – но томим виноватой нежностью старшеклассника.

Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и чужая». Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в объятиях, уезжая.

И какая-то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота – остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится – и до вечера будет маяться отчего-то.

Ночь 13-14 июля 2006 года.

@@@

Нет, доктор, меня не портят – а умирают.

Вспороли все мои струны подряд, пройдохи.

Они меня не умеют. Перевирают.

Фальшивят меня, бросают на полувздохе.

Играют меня по-школьному, зло, громоздко,

Не чувствуют сути! Жалуешься – угрозы.

А если б они прислушались! Если б мозга

Коснулся сигнал – ведь были бы виртуозы!

Но вывернут так – себя не узнаешь в зеркале.

А я открываюсь искренне, без условий.

И плачу: За что ж вы так меня исковеркали?..

Они мне: Да ну, сам черт в тебе ногу сломит.

Мальчишки ведь, дети – что бы хоть понимали!

Хохочут, кричат, с размаху бьют по плечу!

Но вот расшалились, доктор, - и доломали.

Не трогайте, доктор, хватит.

Я не звучу.

***

Накрывают тревогой койки – такой тяжелой, что не засну.

Испариться бы, попросить их меня не трогать.

Я люблю тебя так, как щупают языком кровоточащую десну.

Как касаются пальцем места, где содран ноготь.

Я люблю тебя, как в приемной сидят и ждут.

Побелелые, словно выпаренные, лица.

Ожиданье – такой же спазм: оно крутит в жгут.

Я люблю тебя так, что больно пошевелиться.

Я не жду ничего. Я смирная, будто агнец.

Врач всех нас оглядит и цокнет: «Вот молодцы-то!»

Я люблю тебя так, что это теперь диагноз.

Индуцированный синдром тебядефицита.

***