Книга о русской дуэли - Алексей Востриков

Ротмистр Реад.

Подпоручик Шипов» [61, с. 335].

Клянемся честью и Черновым —Вражда и брань временщикам,Царей трепещущим рабам,Тиранам, нас угнесть готовым.

Нет! Не Отечества сыны —Питомцы пришлецов презренных.Мы чужды их семей надменных:Они от нас отчуждены.

Так, говорят не русским словом,Святую ненавидят Русь.Я ненавижу их, клянусь,Клянуся честью и Черновым.

На наших дев, на наших женДерзнет ли вновь любимец счастьяВзор бросить, полный сладострастья, —Падет, Перуном поражен.

И прах твой будет в посмеянье,И гроб твой будет в стыд и срам.Клянемся дщерям и сестрам:Смерть, гибель, кровь за поруганье.

А ты, брат наших ты сердец,Герой, столь рано охладелый,Взносись в небесные пределы:Завиден, славен твой конец.

Ликуй, ты избран Русским БогомНам всем в священный образец.Тебе дан праведный венец,Ты чести будешь нам залогом.

«Вчера дрались здесь на пистолетах молодой Новосильцев, сын Орловой, и брат его бывшей невесты Черневский, Черневич, что ли? Оба тяжело и опасно ранены: Новосиль<цев> в бок, а тот в голову. У Новосиль<цева> секундантами были Герман и Реад, и, следовательно, все происходило в порядке» [Из письма П. А. Вяземского к жене от 11 сентября 1825 года из Санкт-Петербурга // 140, с. 100].

«Пресловутая битва московской спеси с петербургской простотой, столь славно и столь несчастливо для обеих сторон окончившаяся, занимала нашу публику в течение полумесяца. Тут представляется нечто новое, похожее на так называемое общее мнение, но да избавит нас Бог от сей заразы!

Между тем как грамотеи рассматривали с важностию, почему бедный подпоручик, неизвестный в жизни, помрачил магнатов в день своего погребения пышностию и многолюдством, – толкучий рынок, выпуча глаза, искал насладиться лицезрением попа в козлиной шкуре» [Из письма Г. С. Батенькова к А. А. Елагину от 30 сентября 1825 года из Санкт-Петербурга // 6, с. 203–204].

«В самый год кончины государя Александра Павловича был в Петербурге поединок, об котором шли тогда большие толки: государев флигель-адъютант Новосильцев дрался с Черновым и был убит. Он был единственный сын Екатерины Владимировны, рожденной графини Орловой (дочери Владимира Григорьевича, женатого на Елизавете Ивановне Стакельберг), от брака с Дмитрием Александровичем Новосильцевым. У них этот сын только и был. Екатерина Владимировна <…> была во всех отношениях достойная, благочестивая и добрейшая женщина, но мужем не очень счастливая: он с нею жил недолгое время вместе, имея посторонние привязанности и несколько человек детей с „левой стороны“. Сын Новосильцевой, по имени Владимир, был прекрасный молодой человек, которого мать любила и лелеяла, ожидая от него много хорошего, и он точно подавал ей великие надежды. Видный собою, красавец, очень умный и воспитанный как нельзя лучше, он попал во флигель-адъютанты к государю, не имея еще и двадцати лет. Мать была этим очень утешена, и, так как он был богат и на хорошем счету при дворе, все ожидали, что он со временем сделает блестящую партию. Знатные маменьки, имевшие дочерей, ласкали его и с ним нянчились, да только он сам не сумел воспользоваться благоприятством своих обстоятельств. Познакомился он с какими-то Черновыми; что это были за люди – ничего не могу сказать. У этих Черновых была дочь, особенно хороша собою, и молодому человеку очень приглянулась; он завлекся и, должно быть, зашел так далеко, что должен был обещаться на ней жениться. Стал он просить благословения у матери, та и слышать не хочет: „Могу ли я согласиться, чтобы мой сын, Новосильцев, женился на какой-нибудь Черновой, да еще вдобавок на Пахомовне: никогда этому не бывать“. Как сын ни упрашивал мать – та стояла на своем: „Не хочу иметь невесткой Чернову Пахомовну – экой срам!“ Видно, орловская спесь брала верх над материнскою любовью. Молодой человек возвратился в Петербург, объявил брату Пахомовны, Чернову, что мать его не дает согласия. Чернов вызвал его на дуэль.

– Ты обещался жениться – женись или дерись со мной за бесчестие моей сестры.

Для дуэли назначили место на одном из петербургских островов, и Новосильцев был убит. Когда несчастная мать получила это ужасное известие, она тотчас отправилась в Петербург, горько, может статься, упрекая себя в смерти сына. На месте том, где он умер, она пожелала выстроить церковь и, испросив на то позволение, выстроила. Тело молодого человека бальзамировали, а сердце, закупоренное в серебряном ковчеге, несчастная виновница сыновней смерти повезла с собою в карете в Москву. Схоронили его в Новоспасском монастыре. Лишившись единственного детища, Новосильцева вся предалась Богу и делам милосердия и, надев черное платье и чепец, до своей кончины траура не снимала. Кроме церкви митрополита Филарета, которого очень уважала, и самых близких родных, она нигде не бывала, а первое время никого и видеть не хотела. Она была в отчаянии и говорила Филарету: „Я убийца моего сына; помолитесь, владыка, чтоб я скорее умерла“» [161, с. 289–291].

Столкновение с самого начала приобрело политический оттенок, в особенности из-за неравного положения соперников в обществе. Новосильцев принадлежал к самой верхушке российской аристократии – наследник Орловых, любимец императора, блестящий офицер, ставший в двадцать с небольшим лет флигель-адъютантом. Чернов же был из бедного провинциального дворянского рода; не имея ни состояния, ни связей, он мог рассчитывать только на свои личные качества – и на случай. Именно случай – так называемая «семеновская история» (к ней мы обратимся позднее) – позволил ему стать офицером гвардии. Новосильцев был своим в большом свете, Чернов же был далек от светскости. Новосильцев мог себе позволить легкомыслие в личной жизни, а Чернов был болезненно чувствителен ко всем посягательствам на его честь.

Обострила ситуацию и придала делу именно политический смысл в первую очередь активная позиция окружения Чернова, состоявшего в основном из членов тайного общества. Наиболее заметную роль сыграл К. Ф. Рылеев. Будучи, с одной стороны, человеком, близким семейству Черновых (традиционно его считают кузеном Черновых, однако этим словом обозначали достаточно широкий круг родственников, и весьма вероятно, что Рылеев был просто старым знакомым семейства и соседом по поместью), а с другой – одним из активнейших декабристов-агитаторов, Рылеев участвовал в деле в качестве посредника, причем, очевидно, не столько искал пути к примирению соперников, сколько целенаправленно вел события к неизбежной и трагической развязке. Во многом именно благодаря ему обстоятельства дела стали достаточно широко и однозначно известны их общим друзьям-декабристам. Дуэль была воспринята как протест против всесилия и безнравственности аристократии. Умирающего Чернова посетили – и это был публичный жест – многие члены тайного общества.

Любопытно в этом отношении письмо декабриста Бригена Рылееву от 21 октября 1825 года. Бриген знал Новосильцева «по-семейному» и не воспринял дуэль как политическую, так как не представлял в качестве политической фигуры этого «весьма ограниченного, но доброго» человека; он обратился к Рылееву с просьбой сообщить его «мнение» об этом деле [80, с. 97]. Правда семейная «не сходилась» с правдой политической.

Ф. М. Достоевский в «Бесах» с некоторой долей иронии продемонстрировал аналогичный механизм общественной оценки поединка. Общество городка узнало о дуэли Ставрогина с Артемием Павловичем Гагановым: «Надо заметить, что по недавности события и по некоторым обстоятельствам, сопровождавшим его, на вечере о нем говорили еще с некоторою осторожностию, не вслух. <…> Между тем все, разумеется, жаждали, чтобы кто-нибудь заговорил вслух первый и тем отворил бы дверь общественному нетерпению. Именно надеялись на вышеупомянутого генерала, и не ошиблись.

Этот генерал… чрезвычайно любил, между прочим, в больших собраниях заговаривать вслух, с генеральской веселостью, именно о том, о чем все еще говорили осторожным шепотом. В этом состояла его как бы, так сказать, специальная роль в нашем обществе. <…>

Генерал заговорил как человек компетентный. Кроме того, что с Артемием Павловичем он состоял как-то в дальней родне…, он, сверх того, когда-то сам имел два поединка и даже за один из них сослан был на Кавказ в рядовые».

Рылеев в истории дуэли Чернова выступал в роли, сходной с амплуа этого «компетентного» генерала – своеобразного «застрельщика» общественного мнения.

Особенно усилилось политическое понимание этой дуэли после смерти соперников (несмотря на то что перед смертью они примирились) и достигло апофеоза 27 сентября 1825 года на похоронах Чернова. Нет ни малейшего преувеличения в словах Ю. М Лотмана о том, что похороны Чернова превратились в «первую в России уличную манифестацию» [117, с. 502]. Над могилой В. К. Кюхельбекер прочитал ставшее впоследствии знаменитым стихотворение «На смерть Чернова» – своеобразную клятву и манифест декабристской чести. Общественное мнение приписывало это стихотворение перу К. Ф. Рылеева. Единого мнения в его атрибуции до сих пор нет [см. 105, прим.; 116].