Сельва не любит чужих - Лев Вершинин

Ни плохого, ни того, что, на худой конец, можно считать хорошим.

И вот потому-то…

— И потому я буду говорить без обиняков!

Почти невидимые белесые брови толстяка приподнялись и замерли. Он великолепно умел владеть собой, но удивление его было более чем понятно. В конце концов, пригласивший его для приватной беседы сам преотлично разбирался в сложностях, сопутствующих откровенности. Разумеется, именно он, Хозяин, лично заказывал проектировщикам десятки подслушивающих линий Резиденции и мог отключить любую из них одним нажатием кнопки, но можно ли поручиться, что кто-то молодой и прыткий не озаботился напичкать стены дополнительной гадостью?

— Да, милостивый государь, да! Прямо и откровенно! — Произнося сие, громко и как можно более отчетливо, человек, сидящий под собственным официальным портретом, извлек из бордовой кожаной папки несколько листков бумаги и, слегка подавшись вперед, протянул их собеседнику, наслаждаясь уже не скрываемым изумлением приглашенного для беседы.

И было чему удивляться, право слово! Ладно, бумага; по сей день ей доверяется такое, чего не доверишь файлам, особенно если документу следует быть в одном экземпляре. Это не диво для имеющих высшие категории допуска. Но данный текст был написан от руки, крупным, сильно разбегающимся стариковским почерком. Он был не просто секретен, больше того, это была тайна, знать которую могли лишь двое.

— Делишки вашей так называемой Компании известны мне целиком и полностью! И я не позволю — вы слышите?! — я как Президент не позволю вашей братии ставить себя выше государства!..

Большой рыхлый красиво-седовласый человек, олицетворяющий собою, со всеми своими хворобами, высшую, почти (а по сути, и безо всяких «почти») безраздельную власть в разведанных секторах Галактики, громыхал гневно и устало, в общем, даже и не особо прислушиваясь к собственным словам.

Менее всего его интересовал бред, который приходилось нести в угоду тем, кто станет прослушивать записи.

Его интересовало совсем иное, и он с жадным любопытством следил, как все более и более живым становится недавно еще такое бесстрастное лицо приглашенного для беседы.

Поймет ли? Не может не понять.

Оценит ли? Безусловно, оценит.

Посмеет ли решиться?

Вот в этом-то и весь вопрос!

В сущности, то, что сделано, называется «государственной изменой» и ни один из самых модных юристов Федерации не взялся бы защищать совершившего подобное. Даже у абсолютной власти имеются границы, и, узнай кто-либо посторонний об этих рукописных листках, от публичного повешения обитателя кабинета «А» могло бы спасти разве что медицинское заключение, констатирующее наличие глубочайшего старческого маразма.

Ну и что с того?

Хозяин Резиденции сам писал эти законы много лет тому, и ему лучше знать, когда они становятся устаревшими…

— Я даже не говорю о грязных махинациях с налогами! — голос его становился все громче, все пронзительнее, в интонациях промелькнула истеричная стариковская визгливость, и он мысленно похвалил себя за это. — Я клянусь вам, милостивый государь, завтрашним праздником — вы понимаете, нет? — я клянусь вам Днем Восстановления!..

Последних слов он вовсе не собирался произносить, он предполагал поклясться могилами предков или собственной, понимаешь, президентской честью, но они, слова, выскочили сами по себе, и в этом тоже была правда.

День Восстановления!

Его день!

Ровно тридцать два года назад воссозданная Генеральная Ассамблея единогласно приняла Декрет о восстановлении Галактической Федерации, и первым пунктом этого исторического документа стала статья о безусловном признании Внешними Мирами контроля матушки-Земли.

Это означало окончание почти столетнего кровавого бардака, искалечившего десятки планет и опустошившего двадцать три обустроенных мира; это означало, что не будут более взрываться, превращаясь в плазму, космофрегаты, а немногие из уцелевших бойцов смогут, наконец, вернуться к семьям. И, наконец, это означало, что Земля, вопреки всему и всем, не станет захудалой окраиной обитаемых секторов, но останется на веки веков тем, чём была, чем будет и должна быть — строгой и справедливой матерью Человечества…

Скулы Хозяина затвердели. Да. Да. И еще раз — да!

Те, давно сгинувшие, решившие поиграть в кошки-мышки с Внешними Мирами, чуточку умаслить местных царьков, жестоко просчитались. Заполучив в пасть палец. Внешние зажевали руку аж до плеча. А затем пустились кто во что горазд, благо спорных моментов накопилось предостаточно. И грязи, крови, гари и слез хватило на сто, без малого, лет.

Так что, какими бы ни были намерения тех, сгинувших, дорожку в ад доброй половине Человечества они выстлали на совесть.

И три поколения расхлебывали заваренную ими кашу.

А протирать грязные котлы пришлось ему.

Что ж, он протер. Как умел. Начисто и насухо. А уж какого цвета пятна на ветоши — плевать. Раньше, бывало, он кричал по ночам и просыпался от собственного воя. Но это было давно, очень давно. До тех пор, пока, отлеживаясь после первого инфаркта, он не услышал в полубреду вердикта Истории, и приговор этот был оправдательным.

— Кгхм! — поперхнулся толстяк.

Уже нисколько не заботясь о приличиях, он отложил листки, извлек клетчатый носовой платок и тщательно протер им взмокшую иссиня-розовую макушку. А затем — еще раз. И еще, хотя надобности в этом не было.

Большой красиво-седовласый человек, только что поступившийся собственными принципами, кивнул и понимающе улыбнулся самыми краешками губ.

Все понятно. Дошел до второго абзаца третьего листа.

До сути.

Так что нарушение этикета вполне извинительно.

Ведь все дело просто в том, что тогда, почти сорок лет назад, ему не было и пятидесяти. Власть и слава казались не имеющими пределов, заговоры и путчи после пары-тройки показательных уроков ушли в область преданий, а самая обычная человеческая смерть была всего лишь Досадной, никакого отношения к нему, избраннику Провидения, не имеющей страшилкой. И тот, действующий поныне Устав Федерации он сочинял в расчете на себя, вечно и необоримо живого.

Жизнь показала, что он тоже смертен. А это в корне меняет все.

Врачи сказали вчера: выбор за вами, господин Президент.

Год, максимум — два, пусть тяжких, мучительных, но — в сознании и твердой памяти. Это мы можем гарантировать. Или же пять лет, а то и семь. Полурастением.

Да уж, выбор. В сущности, никакого выбора.

— Тааак…

На сей раз бритоголовый не стал извлекать платок. Он коснулся бриллиантовой запонки, сияющий граненый камень отделился от золота, лопнул меж пальцев с мелодичным звоном, и в воздухе возникло, нимбом окольцевав круглую голову гостя, нежное синеватое мерцание.

Посияло. Поискрилось. Хлопьями потянулось над столом, коснувшись головы седовласого.

Никаких ощущений, разве что приятное покалывание в висках.

— Пожалуй, Ваше Превосходительство, нам действительно есть смысл поговорить начистоту. — Улыбнулся, на редкость хорошо и открыто. Впрочем, нигде не сказано, что бандиты обязаны скрежетать волчьим оскалом. Во всяком случае, бандиты такого уровня… — Но вы уверены? — совершенно будничным тоном осведомился хозяин кабинета.

— Вполне, Ваше Превосходительство, — светски, почти что вскользь подтвердил толстяк. — Наши лаборатории, в отличие от ваших, туфту не гонят. И, спохватившись, добавил, неподдельно смущенный: — Прошу прощения, конечно…

Ему, несомненно, можно было верить. Такие, как он, привыкли отвечать за слово. И, кроме того, им зачастую бывало под силу то, чего не могла достичь вся Федерация.

Вот именно за это обитатель кабинета «А» люто ненавидел и нынешнего посетителя, и остальных, ему подобных.

Потому что он рос в трущобах с единственной мечтой: вырасти достаточно здоровым, чтобы сесть за штурвал космофрегата и драться во имя той Федерации, о которой говорилось в стареньких книгах-кристаллах, оставшихся от деда, сгоревшего вместе с Пятой Эскадрой в секторе Альфа, и письмах отца, сгинувшего от пятнистой чумы вместе с половиной Вальдемирского десанта. А эти косили от мобилизации, и торговали «дурью», и сорили деньгами в подпольных кабачках, а если попадали в полицию, то выходили под залог не позже, чем через три дня. Они учили малявок ширяться и балдеть, и космофлот недосчитывался из-за них многих тысяч пилотов, десантников, техников и саперов…

Он воевал, а они жировали. Там, на фронте, погибали лучшие, а из этих, окопавшихся в тылу, выживали самые приспособленные, самые хитрые, самые подлые и безжалостные. А когда много позже он, уже Президент-Восстановитель, понял, что самые сладкие побеги готовятся схарчить именно эти, он объявил им войну. Не на жизнь, а на смерть.

Но было поздно.

И это оказалось, пожалуй, единственным его поражением.