Мона Лиза - Алексей Зубарев

Всего на девяти страницах написанный, трактатец сей включал одну преудивительную главу (все трактаты Леонардо были разбиты на главы) с поразительным для русского слуха знакомым наименованием "О разрывтраве". Там говорилось, в частности, что именованная разрыв-трава, хорошо знакомая жителям Московии, в действительности должна бы именоваться связь-травой, ибо знаменует собой великую связь всего сущего в небесах и на небе. Так, по мнению местных колдунов, пишет Леонардо, врачевателей, кузнецов и других сведущих в науках и ремеслах людей, трава эта сковывает цепь великой связи человека с миром растений, трав, камней и вод, то разрушая, то возрождая силу этой связи в зависимости от свойств и особенностей самих людей и важнейших событий их жизни.

"Означенная разрыв-трава,- пишет Леонардо,- врачует все раны, и не только телесные, но и душевные, а больше всего сердечные раны от несчастной любви". Здесь разговор о разрыв-траве внезапно обрывается и автор как бы без всякой связи переходит к трудному и темному рассуждению о горькой участи смертью разлученных влюбленных. Он пишет о скитаниях одиноких душ в поиске таинственного способа вернуть обратно похищенное небом. И пишет о себе, что и сам некогда блуждал как безумный по этой причине в чужих краях. И вот однажды встретил сведущего старца, кузнеца и врачевателя. Он же дал ему кров и ночлег и в ночь на Ивана Купалу повел с собой в сад при доме, и они вместе смотрели на звезды, и он стал свидетелем странного опыта. Кузнец оставил его подле старой большой яблони в саду и ограничил его неким железным кругом, сам же стал косить траву и выбирать и складывать некую часть ее, выкладывая вокруг круга. И небо переполнилось тучами, и пошел дождь, какого не было со времен потопа, и ударил гром, и с неба пришел огненный шар, и он приблизидся к кругу и вошел в него, и вспыхнул холодным светом, и возникла та, написано в трактате, которую любил я больше жизни и горько оплакивал по смерти ее и видел во сне и наяву днем и ночью скорбящей о нашей разлуке. Прекраснейшая моя вошла в круг ко мне, и мы всю ночь проговорили со звездами". Этими словами и завершается рассказ Леонардо и самый его трактат о разрыв-траве и о возвращениях со звезд.

Сергей нашел спички на старом столе. Веранда молчала. Было тихо и грустно. Сергей поставил чайник, зажег керосиновую лампу. Он любил посидеть вот так в одиночестве в обществе керосиновой лампы еще в детстве, когда приезжал на дачу со взрослыми. Когда все засыпали, он уходил на веранду с кипой старых журналов и смотрел их часами, до поздней ночи, а то и до рассвета. Он помнил старые комплекты журналов. Там были и научные журналы отца, и дедовы "Вестники Европы", комплекты дореволюционного еще "Вокруг света", сойкинские "Миры приключений", "Природа и люди", "Всемирный следопыт" и довоенная. "Техника - молодежи". И еще масса старых книг и брошюр "по всем знаниям", как говорил отец, россыпь часто без обложек и без страниц (дед покупал их когда-то у букинистов на вес). Там были и брошюры Циолковского, и "Пещеры Лейхтвейса", и дневники Цыбикова, и путешествия Ливингстона, и почти вся старая естествоиспытательская классика от имен известнейших до весьма скудно знакомых читателям.

Посмотрев на часы, он увидел, что до полночи ровно час. Вполне можно еще что-то посмотреть. Хотелось стихов. Но стихов не было.

Почему-то жизнь складывалась так, что стихов давно не было. А была скучная и грустная история с диссертацией, которую не зарубили, но и не дали ей ходу. В своем институте (бывшем своем - там он давно уж не бывал) работу Сергея сочли слишком теоретичной и посоветовали сходить с ней в Институт Астрономии, что ни к чему не привело.

Ах, как трудно было ему, как ему тогда было трудно!

Тогда-то он и встретил Лизу. Она была лаборанткой в его институте.

Работала на кафедре экспериментальной физики. А ему как раз нужен был эксперимент. Видеть ему ее приходилось довольно часто. Институтские остряки называли скромную, тихую и приветливую молодую лаборантку Джокондой. Она и вправду походила на Джоконду своей совершенно обычной внешностью. А в придачу ко всему этому явному внешнему сходству ее и звали-то Лиза. Никогда до того Сергей с ней ни о чем не говорил. А тут попросил о помощи. Может быть, потому, что добрая, вот и попросил.

Она согласилась помочь ему. Работали много. Сергей проводил в лаборатории целые дни. Сначала он вообще ее не замечал. Может быть, вот потому, что не замечал, она и согласилась помогать ему. А потом он почувствовал, что без ее помощи не Мoжет ничего, ни шага в своем эксперименте. Ее простота, доброта, отзывчивость и чуткость были так ему нужны, что не встреть он ее утром в институте, он ничего не мог, все валилось из рук.

В общем, он в нее не то что влюбился, а просто сроднился с нею бесконечно. Он пришел к ней, когда она заболела, и с того дня они стали мужем и женой.

Он занимался проблемой шаровых молний. Сомнительной, на взгляд многих физиков, и бесперспективной. Считалось, что сегодня для решения ее нет ни научного, ни экспериментального аппарата, а значит, пусть ею занимаются безответственные авторы популярных брошюр и фантастических романов.

Пробить эту почти трехсотлетнюю стену научной косности в одиночку Сергей не смог, как ни старался. Расплачиваться за дерзость пришлось расставанием с альма-матер, к слову сказать, давшей Сергею очень много.

Диссертация была сделана, в целом сочтена интересной и рекомендована к доработке. На том дело и кончилось. Сергей прочно выпал из графика защит, а житейская неустроенность (надо было как-то жить) одолевала.

И тут произошло событие, внезапно заставившее Сергея по-новому посмотреть и на себя, и на Лизу, и на свою работу.

В комнатке у Лизы (она жила в коммуналке) была масса всяческих картин, рисунков, масок, эскизов декораций. Оказалось: предки ее кочевали по России с бродячим театром, причем театром кукольным и драматическим одновременно. Были они итальянцами. Жили в России чуть ли не со времен Алексея Михайловича, а может, и раньше. Откуда и когда приехали - в точности никто не знал. Но вот что поразительно: куда бы их ни заносила судьба, повсюду они возили с собой старинную, ветхую и почти истершуюся от времени гравюру с портретом молодого человека и упорно считали, что это молодой Леонардо. У этой актерской семьи была приобретена в Астрахани в XIX веке замечательная "Мадонна Бенуа". С гравюрой же они не расставались, как ни трепала их нужда. Впрочем, заглядывали к ним искусствоведы, смотрели гравюру, ничего в ней особенного не нашли: во-первых, копия с оригинала, любительская, во-вторых, кто там на ней изображен - неизвестно. На том и заглохло. Но гравюра ладно.