Павел II. Книга 3. Пригоршня власти - Евгений Витковский

Заграничные монархисты начинали обычно с того, что не признавали никаких потомков Александра Первого, потому что тот был масоном, — «хотя в конце жизни он масонство и запретил, но не в этом дело», не очень логично добавляли они в статьях. Еще утверждалось, что лишь потомки императора Кирилла Первого, и только они, имеют право на власть в России. Софья с трудом разобралась, что «Кириллом Первым» объявил себя в свое время старший сын великого князя Владимира Александровича, старшего среди младших братьев императора-алкаша Александра Третьего. Но другая газета, которая была покрепче подкована, вкладывала «императору Кириллу» по первое число: и отец-то у него был президентом Академии художеств, что для представителя царского рода непристойно, и сам Кирилл Владимирович в семнадцатом году красным знаменем размахивал, а государь Николай Александрович так и вовсе этого Кирилла чуть титула великого князя не лишил за неправильные женитьбу и развод, даже, кажется, лишил его права передавать титул по наследству, а главное — в двадцатые годы самозванный «Кирилл Первый» надавал боярских званий всякой шушере, да и сыночек его хорош, на грузинке женился, а грузинских царей на российском престоле в XX веке столько побывало, что бедной державе на столетия достаточно. Гневному антикирилловцу пороха больше ни на что не хватило, обложить по первое число всех прочих Романовых он обещал в другой раз, и… не ставил под статьей никакой подписи. Софья мало что поняла, но сделала вывод, что если все эти потомки князя-художника Владимира прав на трон не имеют, то у нее, у Софьи, от этого становится еще больше прав.

Софья отвела глаза от газеты и приятно удивилась: возле ее постели сидел на ковре восточный мальчик в одних только черных трусах. Был он все так же хорош собой, краснел и вызывал приятные мысли.

— Все, что прикажете… — пробормотал мальчик, но времени приказывать Софья уже не имела, она сгребла мальчика в охапку… и осталась им довольна. Но в шесть тридцать у вас пресс-конференция, — сказал мальчик, снова очутившись на ковре.

Пресс-конференцию вел Унион, временно объявивший себя пресс-секретарем великой княгини Софьи. Софья требовала, чтобы ее уже сейчас называли царицей, но негр уговорил ее повременить до коронации, чтобы потом упреков не было, — а то вот уже имеется пример лазания поперед батьки в пекло. То есть когда Кирилл Владимирович… Про Кирилла Софья как раз только что все узнала из газеты и решила, что умный ей негр попался, не голова у него, а настоящая хижина дяди Тома. К тому же Унион, настояв на временном неиспользовании обращения «ваше величество», строго потребовал обращения «ваше императорское высочество». Ни один корреспондент — а их набралось в холл романовского особняка до сотни — в знак протеста не ушел. Уже хорошо.

Сперва Софья решила кое-что попридержать, но такое у нее хорошее настроение после восточного мальчика стало, что плюнула: чего мелочиться. Перед пресс-конференцией она предложила Униону зачитать некий документ, о котором до поры до времени помалкивала. Софья располагала подлинником отцовского дневника времен сорок первого, и дневник этот она считала главным доказательством своих наследных прав на российский престол. Поналегши на русский язык, Унион весь документ зачитал. В холле только изредка щелкали переключаемые кассетники, корреспонденты давно уже ничего не строчили в блокнотах. Унион читал «Завещание Федора Романова». Никакое это вообще-то было не завещание, а всего лишь кусок линованной тетради, извлеченный из-под корешка тридцать какого-то тома Брокгауза. Оглашала документ Софья неохотно какой женщине приятно сообщать дату и обстоятельства своего рождения, но шило и мешок — две вещи несовместимые, как, наверное, выразился бы по этому вопросу филолог Унион, и Софья очень надеялась, что промежуток почти в четыре года, лежащий между написанием дневника и собственно рождением ее императорского высочества, особенного внимания не привлечет.

«…пусть девочку. В конце концов, в нашем роду был уже случай передачи власти в стране через женщину, через Анну Петровну! — вдохновенно читал негр и сразу переводил на английский. — Боже, благослови! Не дай угаснуть роду! Дочь назову Софьей. Ни в какие приметы не верю, себя неудачником не считал и не считаю, хотя и Федор. Пробую успокоить мысли и записать их. Около тринадцати узнал о бомбардировке немцами Житомира, Киева, Севастополя. В четырнадцать двадцать повторили утреннюю речь Молотова. Напротив у булочной выстроилась очередь. Стоят очереди у керосиновых лавок и сберегательных касс. Бешено раскупаются водка и ювелирные изделия. Ходил на митинг. Возвращался по Никитской, видел несколько человек в противогазах. Чем поможет противогаз, если моя жена принадлежит к не нравящейся фюреру народности. Однако вряд ли будут сейчас раскапывать мое собственное происхождение.

Вчера Вышинский, зампредсовнаркома, по верным сведениям, был в театре, на „Маскараде“, сидел до конца. Значит, власти за четыре часа до нападения ничего не знали. Раня плачет и говорит, что нужно уезжать.

Двадцать четвертого. Сегодня первый раз бомбили, что-то вроде фейерверка, ничего не понял. Раня все время плачет и твердит, что зря не послушались ее брата и не вернулись на Урал. Истерика, надеюсь, пройдет. Сложились бы обстоятельства иначе, так это я сейчас выступал бы по радио. Впрочем, тот, кто нынче на моем месте, даже не выступает.

По сводке у противника — „небольшой тактический успех“. Почему у противника, а не у хваленой Красной Армии? Из сберкассы выдают по двести рублей в месяц. Букинисты книг не покупают. Мне тридцать один, скоро призовут, думаю. Даже к лучшему: мне полагается быть на фронте. Это он пусть сидит в метро на закрытой станции. Или он уже на Урале? Впрочем, могут ведь и меня найти. Могу ведь понадобиться. Мало ли какие повороты в судьбе страны возможны. Дядя Никита пропал, больше в живых никого нет. На мне все оборвется. Раня должна родить ребенка, хоть и еврейка, все равно будет наследник. Иначе на мне все оборвется, всему конец, сто лет впустую.

Двадцать пятого. Немцы сильно продвинулись. Очень плохая сводка. Видимо, скоро начнется война и на финской границе. Чего ждут? Нападали бы уж первые. Видимо, сил нет. Видимо, так. Видел возле Большого какие-то зенитные учения. Не поздно ли обучать…

Тридцать первого. Живем на вулкане. По радио опять разговоры: создан „комитет обороны“, Молотов и прочие, все те же. Денег нет. В скупочных громадные очереди, цены платят такие: грамм золота — 12 руб., тут же, кстати, продают его по 60 рублей на зубные коронки. Интересно, кто их себе сейчас вставляет. Грамм серебра — 30 коп. Серебряная столовая ложка идет за 5 руб., ровно столько стоит пачка папирос.

Получил повестку, пошел в военный комиссариат. Полистали мои документы. Почему-то оказался не нужен, велели ждать. Неужто что-нибудь нашли? Тогда будут держать живым, в заложниках. Рано или поздно все это должно было случиться. Восемьдесят лет узурпации, потом четверть века сплошной ошибки, должна когда-то и справедливость понадобиться. Чем еще можно сплотить русский народ, кроме необходимости встать на защиту царя и отечества? Сосчитал, сколько во мне русской крови. Во всяком случае, больше, чем в дедушке Петре Федоровиче, даже больше, чем в Елисавете Петровне, сестре бабушки Анны. Почему так долго забывали, что русским царям немножко русской крови нужно иметь?

Первого. О вчерашней тревоге в газетах ни слова. Видимо — настоящая. Говорят, перехватили немецкие бомбардировщики за двести километров. У нас изъяли радиоприемник. Начато изъятие телефонов. Скоро будет настоящая цивилизация. Так сказала Раня. Она держится молодцом и тоже хочет ребенка. Но не рассказывать же ей, для чего и почему она его родить обязана. Пусть девочку. Слишком велик шанс погибнуть. Кто бы ни родился — нужен наследник. Назову Софьей».

В этом месте Унион сделал паузу, чтобы представители прессы осознали какое это важное место. Но пауза длилась недолго, не ровен час, спросят, собирался ли покойный родитель назвать Софьей ребенка даже в том случае, если родится мальчик, и продолжал:

«Третьего. В семь утра говорил по радио Сталин. Волновался, дважды пил воду. Немцы, оказывается, бомбили Могилев и Смоленск. Раня плачет про свой родной Волковысск, а ведь почти его не помнит. В сводках уже бобруйское и борисовское направления. Граница империи насмарку. Неприятные заявления японских министров.

Четвертого. В „Правде“ — стишки Асеева. Умилен тем, что Сталин сказал „друзья мои“, призывает во имя этого сплотиться! Во имя этого! Холуй проклятый. Так в два счета от страны ничего не останется. Меня пока никто не ищет. Подоходный налог увеличен на двести процентов, но денег и так нет.

Десятого июля. Раня говорит, что, кажется, ждет ребенка. Боже, благослови! Баллоны заграждения на всех бульварах. Спасают Кремль, хоть это понимают. Из лавок исчез сахар.