Отель «Нью-Гэмпшир» - Джон Уинслоу Ирвинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Фрэнни, было ли ей восемь, или десять, или пятнадцать, или двадцать пять, всегда при этом закатывала глаза и пихала меня локтем или просто щекотала меня, но, когда я щекотал ее в ответ, она кричала:
— Урод! Не тискай собственную сестру!
И было ли ему девять, или одиннадцать, или двадцать один, или сорок один, Фрэнк, который терпеть не мог, когда Фрэнни заводит разговоры о сексе или делает непристойные жесты, говорил:
— Бог с ним. А что насчет мотоцикла?
— Нетушки, давайте еще о сексе, — на полном серьезе говорила матери Лилли, а Фрэнни при этом запихивала пальцы мне в уши или делала пукающий звук губами около моей шеи.
— Ну хорошо, — говорила мать, — о сексе мы в компаниях с мальчиками свободно не говорили. Конечно, и обнимались, и тискались от всей души и легонько, обычно в машинах. Всегда можно было найти укромный уголок, чтобы припарковаться. Тогда проселочных дорог было больше, а людей и машин — меньше, и машины не были компактными, как сейчас.
— Значит, там можно было как следует разлечься, — говорила Фрэнни.
Мать обычно бросала хмурый взгляд в сторону Фрэнни и настаивала на своем видении тех времен. Рассказчиком она была правдивым, но скучным, не в пример отцу, поэтому когда мы призывали ее подтвердить историю, то в конце концов начинали сожалеть об этом.
— Лучше пусть старик заливает дальше, — говорила Фрэнни. — Мама слишком уж серьезна.
Фрэнк начинал хмуриться.
— Иди ты в баню, Фрэнк. Там тебе и место, — обычно говорила Фрэнни.
Но Фрэнк только еще больше хмурился. А потом говорил:
— Когда спросишь отца о чем-нибудь конкретном, например о мотоциклах, толку выходит больше, чем если расспрашивать его о каких-то общих вещах — об одежде, обычаях, сексуальных нравах.
— Фрэнк, расскажи нам, что такое секс, — говорила тогда Фрэнни.
Но всех нас тогда спасал отец, который говорил своим мечтательным голосом:
— Я вот что вам скажу. Сейчас бы этого произойти не могло. Может, вы и думаете, что у вас больше свободы, но у вас и законов больше. Сегодня эта история с медведем просто не могла бы произойти. Вам бы просто не позволили этого.
И в это время мы все замолкали, никаких шуток. Когда рассказывал отец, даже Фрэнк и Фрэнни могли сидеть рядышком и не драться, а я мог сидеть так близко к Фрэнни, что чувствовал ее волосы или коленки, но если уж отец что-то рассказывал, то я совершенно забывал о Фрэнни. Лилли сидела абсолютно неподвижно (насколько она это вообще могла) у Фрэнка на коленях. А Эгг был слишком маленький, чтобы слушать, а тем более понимать такие разговоры, но он всегда был спокойным ребенком. Даже Фрэнни могла держать его на коленях, и он бы при этом оставался спокойным, а у меня на коленях он сразу же засыпал.
— Это был черный медведь, — говорил отец. — Он весил четыреста фунтов и был несколько мрачноват.
— Ursus americanus, — тихо бормотал Фрэнк. — И совершенно непредсказуем.
— Да, — говорил отец, — но бо́льшую часть времени он вел себя вполне прилично.
— Он был слишком стар, чтобы и дальше оставаться медведем, — благоговейно говорила Фрэнни.
Это была фраза, с которой отец обычно начинал свой рассказ, с этой же фразы он начал свой рассказ, когда я впервые его услышал.
«Он был слишком стар, чтобы оставаться медведем».
Я сидел у матери на коленях, и мне на всю жизнь врезались в память тот момент и то место: я на коленях у матери, Фрэнни на коленях у отца рядом со мной, Фрэнк, весь внимание, сидит сам по себе на старом восточном ковре, сложив по-турецки ноги, а рядом с ним наш первый семейный пес Грустец (которого в один прекрасный день усыпили, потому что он ужасно портил воздух).
— Он был слишком стар, чтобы и дальше оставаться медведем, — начинал отец.
Я смотрел на Грустеца, милого бесхитростного лабрадора, и он, лежа на полу рядом с Фрэнком, взъерошенный, вонючий, вырастал до размеров медведя, а потом старел, пока не превращался снова в простого пса (хотя Грустец никогда не был «простым псом»).
В тот первый раз я не помню ни Лилли, ни Эгга, они, наверно, были такими младенцами, что еще не присутствовали, в том смысле, что еще не понимали происходящего.
— Он был слишком стар, чтобы и дальше оставаться медведем, — говорил отец. — Он вот-вот должен был уже протянуть ноги.
— Но на чем бы он тогда стоял! — подвывали мы, это был наш ритуальный ответ, который мы знали наизусть, все, и я, и Фрэнк, и Фрэнни; а со временем, когда эта история стала традицией, к нам присоединялись и Лилли, и Эгг.
— Медведь уже не получал удовольствия от выступлений, — говорил отец. — Он просто выполнял заведенную программу. И единственное, кого или что он любил, так это мотоцикл. Поэтому я и купил тот мотоцикл, когда купил медведя. Именно поэтому медведь так просто расстался со своим дрессировщиком и пошел со мной; мотоцикл для этого медведя значил намного больше, чем любой дрессировщик.
Позже Фрэнк подталкивал Лилли, которую научил при этом спрашивать:
— А как звали медведя?
И Фрэнк, и Фрэнни, и отец, и я в один голос кричали:
— Штат Мэн!
Этого безропотного медведя звали Штат Мэн, и мой отец купил его летом 1939 года, вместе с мотоциклом «индиан» 1937 года выпуска, за 200 долларов и лучшую часть своего летнего гардероба.
* * *
Моей матери и отцу было тогда по девятнадцать лет; они родились в 1920-м и выросли в Дейри, штат Нью-Гэмпшир, и, пока росли, они друг на друга даже внимания не обращали. Случилось одно из тех логичных совпадений, на которых основано множество хороших историй: к обоюдному сюрпризу они оба устроились на летнюю работу в «Арбутнот-что-на-море» — курортный отель далеко от их дома, потому что штат Мэн находится далеко от Нью-Гэмпшира (по тем временам и по их понятиям).
Моя мать работала горничной, и, хотя одетая в свое собственное платье, она прислуживала за обедом и помогала подавать коктейли на вечеринках, которые устраивались под тентом на открытом воздухе (их посещали игроки в теннис, гольф и крокет, а также моряки, возвращающиеся с парусных и гребных состязаний). Мой
