Журнал «Вокруг Света» №11 за 1990 год - Вокруг Света

Что же привело Савицкого к мысли собрать работы художников, отторгнутых жестоким временем? Было ли это просто увлечением или — выражением гражданской позиции человека, который нашел в себе силы не только иметь ее, но и защищать? Как и когда он стал своим в Приаралье — среди каракалпаков, узбеков, казахов? И вообще, что это был за человек, способный к столь резким переменам в жизни? С «Забытых полотен» началось мое путешествие по следам Савицкого, к его коллегам и друзьям, которых, к счастью, осталось много, как и добрых воспоминаний об этом человеке.

Моими соседями в самолете были: молодая женщина в цветастом платке и длинном бархатном платье, крупный мужчина с коричневым лицом и такой же смуглый мальчуган лет пяти. Мальчуган крутился на коленях отца, потом задремал, утонув в его объятиях. Я листала журнал с большой статьей об Арале и вдруг почувствовала, что мой сосед словно окаменел. Была ли ему знакома эта статья с прогнозами, почти не оставляющими надежд на возрождение Арала и Приаралья, или, зная реальную жизнь, он задумался о будущем своего сына — сказать не могу. Только неожиданно я почувствовала какую-то вину перед этой семьей из Нукуса...

Я убрала журнал, но чувство горечи не исчезло.

В Нукусе дул белый, соленый ветер. Он летел с Арала, неся с обсохшего дна озера-моря едкую пыль. Она оседала на листьях тополей и акаций — и от того город казался унылым. Город без истории (он начал строиться в 30-х годах), плоский, с четкими, словно по линейке проложенными улицами, с сухими арыками и аккуратными домиками... Чем же мог привлечь художника, потомственного русского интеллигента, родившегося в Киеве (отец его был юристом, дед — славистом), этот сонный провинциальный в те времена городок, затерянный среди пустынь?

Ищу ответ в его картинах и акварелях, собранных в музее искусств. «Утро в Хиве», «Розовый закат», «Юрта в Уйджае», «Карагачи», «Очистка хлопка», «Раскопки Кой-Крылганкала», «Ворота в Куня-Ургенче»... Мягкие, лиричные краски, раздумчиво-созерцательная интонация, какая-то приглушенная, но явная нота радости от реальности этих древних стен, осеннего цветения пустыни, закатов над ней...

В Среднюю Азию Савицкий впервые попал студентом. В Самарканде, куда во время войны был эвакуирован Суриковский институт, он учился у Фалька, Истомина, Ульянова, Крамаренко и воспринял их огромную художественную культуру, развил свой природный талант. Он впитал богатые краски Самарканда, они жили в нем, и, может быть, поэтому в 1950 году он едет в Хорезмскую археолого-этнографическую экспедицию, еще не сознавая, что этот шаг — начало его долгой любви к Каракалпакии. С тех пор шесть сезонов подряд он работал в Хорезмской экспедиции.

Впоследствии, вспоминая эти годы, Игорь Витальевич напишет: «Каракалпакия — удивительная земля. Разнообразие ее пейзажей, ее невысокие, но мощные черные, белые, красные и золотистые горы, пустыни, сады, поля и золотые от камыша рыбацкие поселки, необычайно тонкая цветовая гамма, какой-то особый серебристый свет, придающий пейзажу неповторимость световой среды,— все это не может не волновать и как бы околдовывает». И далее — о сохранившихся памятниках архитектуры, возведенных из глины: «Бесчисленные, ныне почти исчезнувшие, крепости, замки, дома встречались большими скоплениями, неожиданно возникали среди безлюдных высоченных гряд песков или розовых такыров. Мы буквально ходили по древностям».

Есть у Савицкого картина, которую он назвал «Купола Хивы»,— серо-синее скопление куполов под утренним, еще неярким небом. Казалось, художник видит город сверху, как бы парит над ним, давая простор для воображения. С какой же точки писал он эту картину?

И вот я в Хиве. Глиняные стены Ичан-калы. Через Восточные ворота вхожу внутрь крепости. Город в городе... Узкие улочки, глиняные стены домов, купола усыпальниц, порталы, минареты. Несмотря на солнечный день, серо-желтые краски приглушены, только майолика куполов вспыхивает зеленью и голубизной под ярким небом. Помните — у Мандельштама? «Лазурь да глина, глина да лазурь. Чего ж тебе еще?»

Савицкий видел Ичан-калу задолго до того, как она была объявлена заповедником. Он писал старую Хиву, и в его полотнах атмосфера древнего среднеазиатского города ощущается сильнее, чем на улицах нынешней Хивы и даже под стенами Ичан-калы, ныне отреставрированной и какой-то приглаженной.

Окунаюсь в глубокую прохладу Джума-мечети. Лес резных деревянных колонн поддерживает своды. Долгая крутая лестница ведет на минарет. Виток за витком, в полной темноте. Ощущение, будто ты в каменной трубе... Наконец чуть забрезжил и вскоре вспыхнул свет — яркий, ослепительный — свет солнечного дня.

Не верю глазам: я уже видела это скопление куполов, глубокие проемы улиц, уходящие в синее небо желтые плоскости мечетей... Конечно же, Савицкий писал свои «Купола Хивы» с верхней площадки минарета, откуда муэдзин призывал когда-то горожан на молитву.

Я часто вспоминала потом этот подъем на минарет, соотнося его со всей жизнью Игоря Витальевича: виток за витком, к цели. И думала: одни приезжают с желанием познать, запечатлеть, спасти, помочь; другие... Помните «Господа-ташкентцы» Салтыкова-Щедрина? У них на устах один крик — «Жрррать!», и мораль их донельзя проста: «Мне бы, знаете, годик-другой,— а потом урвал свое, и на боковую!»

Салтыков-Щедрин писал свой сатирический цикл в 60—70-х годах прошлого века, когда происходила колонизация Средней Азии. Тогда из России в новое Туркестанское генерал-губернаторство с центром в Ташкенте хлынула орда чиновников-хапуг. Либеральная пресса с негодованием писала о частых случаях произвола и «бесстыжества»... Оттолкнувшись от событий тех лет, писатель создал обобщенный образ «ташкентцев», которые, оказывается,— стоит только присмотреться, благоденствуют в любой точке государства Российского. «Нравы создают Ташкент на всяком месте,— замечает сатирик,— бывают в жизни обществ минуты, когда Ташкент насильно стучится в каждую дверь...»

Ох и живучи оказались господа-ташкентцы! Как и сто лет назад, они, не задумываясь, ломают и губят чуждый им уклад жизни, исторические традиции, природу. Грандиозные проекты, которыми так славились ташкентцы-цивилизаторы, кончаются ныне трепещущим на ветру лозунгом — «Борьба за сохранение Арала — всенародное дело!». Он висит в центре Нукуса, рядом с монументом Ленину, между одетыми в камень, блещущими стеклами зданиями обкома партии и Аралводстроя.

Дорога в Хиву была знакома Савицкому до мельчайших подробностей. По ней он ездил и на раскопки крепостей Кават-кала, Джампык-кала, Кзыл-кала. Он был по натуре кладоискателем, копал даже на Чилпыке, уже оставленном археологами, надеясь найти свидетельства далеких зороастрийских времен.

...По обе стороны дороги — ровная сухая земля. И вдруг — посреди пустыни — холм, увенчанный плоским навершием. Это — дахма, насыпное сооружение, где много веков назад люди, исповедовавшие зороастризм, справляли обряд прощания с умершими. Зороастрийцы считали, что мертвое тело должно быть изолировано от воды, огня, земли, и потому сооружали дахмы, как бы поднимая мертвецов над этими стихиями.

Расчищенные археологами ступеньки, прорубленные в склоне, ведут к площадке. Здесь когда-то по радиусам укладывали трупы. Звери и птицы делали свое дело, и через год кости умерших выносили в сосудах-оссуариях, чтобы захоронить на соседних возвышенностях.

Эта дахма — зороастрийский центр Западного Хорезма — единственный в своем роде памятник, сохранившийся до наших дней. С IX века ислам, принесенный ранее арабами-завоевателями, прочно утвердился в этих краях.

С вершины Чилпыка — так называют местные этот холм — далеко видна серо-желто-зеленая плоская земля, ленивые извивы Амударьи и огромное просторное небо. Жара, тишина, ветер. Игорь Витальевич любил подниматься на Чилпык в одиночестве...

Благодаря Савицкому была собрана богатая коллекция оссуариев. До сих пор при музее работает археологическая экспедиция, пополняя собрание древностей. Именно там, в музее искусств, среди каменных котлов, ритуальных кувшинов, сердоликовых бус и раковин каури — я увидела оссуарии в форме ларцов, усыпальниц и даже в виде лежащего верблюда...

В экспедиции Игорь Витальевич вставал раньше всех, к обеду его дозывались с трудом; да и после обеда, хотя по режиму экспедиции эти жаркие часы были нерабочими, брал флягу с водой, мокрый платок на голову — и в раскоп. Трудно было признать в нем начальника экспедиции.

Савицкий мог всю ночь напролет просидеть над осколками керамического блюда, а утром, словно оправдываясь, говорил коллегам: «Знаете, сначала ничего не получалось. Потом увлекся, засиделся — и вот...» В руках его сияла восстановленная находка.