Портрет по завету Кимитакэ - Николай Александрович Гиливеря

Воспитательница попросила у всех минуту внимания, представив меня по имени, после усадив на ковёр в виде гоночной трассы и предложив брать любые понравившиеся игрушки. Тогда я послушался эту женщину, почувствовав затылком пристальный взгляд мамы. Не могу сказать как, но я знал: она ждала, что я обернусь с возбуждённой улыбкой. Она хотела увидеть моё лицо прежде, чем впервые оставит своё чадо в потенциально опасном месте. Но я упрямо не желал повиноваться, считая подобный жест слабостью. В конце концов мама ушла. Гордый маленький человек начал постигать азы методом проб и ошибок.

Играть совсем не хочется. На первый план выползает весь посторонний шум. Я беру машинку с оторванным колесом. Корпус её металлический, о чём свидетельствует непривычная увесистость.

Стараюсь ни на кого не смотреть. Очень бо́язно поймать на себе усмешливый взгляд, ведь всё сознательное детство родители подчёркивали мою особенность, возводя высокую стену несоответствия с другими детьми.

«Ты должен быть осторожнее, чем другие детки, у тебя ручка хрупкая, её нельзя повреждать» — это моя мантра.

Любое непопадание в усреднённое представление влечёт за собой нервозное чувство незащищённости, оно как бы заранее (будь то положительная или отрицательная черта) накладывает свою печать внимания со стороны. А для неокрепшего мальчонки — это двойной удар ещё и по той причине, что он не может дать закономерное объяснение собственным чувствам. Поэтому остаётся только принять внешние правила, притворившись увлечённым игрой.

Первым со мной заговорил белобрысый кудрявый паренёк, который впоследствии станет моим другом на короткий период совместного времяпровождения. Он переспрашивает моё имя, а я, в свою очередь, узнаю его.

Р. предлагает поиграть вместе. Ничего не остаётся, как согласиться, учитывая моментально исчезнувший детский снобизм. Мы берём охапку машинок и две го́рсти солдатиков, начиная на ходу сочинять военные конфликты из той поверхностной информации, которую видели по телевизору в мультиках, либо слышали от отцов.

Сначала получалось достаточно коряво. Я всё плевался скромностью, а Р. наоборот, бесновался, кидая свою часть солдатиков в мои; хватая поверженных, вознося их убитые тела с рычанием над головой, после чего швыряя в стену.

Воспитательница то и дело вырастала за нашими спинами, конструктивно отчитывая моего новоиспечённого друга. Она пыталась стыдить его, упрекая в неподобающем поведении перед новым мальчиком. Р. только ехидно улыбался, вжимая голову в плечи, о чём теперь можно было судить, как о свойственной привычке мелкого хулигана получать по голове от взрослых за свои шалости.

В детстве время действительно идёт по особым законам. Словно жизнь и смерть скинулись своим скупым милосердием, умножив каждую прожитую минуту на пять.

Поэтому, когда я говорю, что спустя десять минут ко мне и Р. начали подтягиваться другие дети, вовлекая нас в общий неконтролируемый круговорот, то я говорю о почти пройденном часе.

Со всех сторон начали сыпаться вопросы разных свойств. Я не всегда успевал отвечать из-за нетерпеливости выкрикиваемых голосов. Но если и получалось ответить, то делалось это с полной честностью без прикрас.

Самый неприятный вопрос был о моей руке. Одна высокая девочка с тёмными глазами и пухлыми губами заметила шишки, которые стали уже чуть ли не главной моей характеристикой. Я и сам толком не до конца понимал что это, поэтому оставалось цитировать родительское объяснение: «просто таким родился». Больше никто не поднимал этого вопроса.

Через неделю меня окончательно приняли за своего. Даже я не смог бы выделить себя из толпы. Иногда думается, что и мысли на тот момент стали у всех общими. Один сплошной разум, поглощающий индивидуальность посредством принятия каждым чужого опыта. Мы учились друг у друга, критиковали и сами становились цензорами в неосознанной попытке структурировать внутренний быт.

* * *

Несмотря на приспособленческий уклад, к двум вещам я так и не смог привыкнуть: ко сну после обеда и продлёнке.

Первый месяц мать сама (по личной инициативе) забирала своего ребёнка после обеда, иногда задерживаясь на мучительные двадцать минут, которые мне приходилось коротать в игровой комнате, стараясь хоть как-то развлечься. Она называла это пробным периодом, не хотела надолго оставлять меня в этом месте, скучая и волнуясь.

Со второго месяца сама воспитательница начала прямым текстом обрабатывать молодую женщину, уговаривая начать оставлять ребёнка на более долгий срок. Я никогда не встревал в такие разговоры с капризным властвованием, но суровый прищур говорил сам за себя. Не стоит забывать про багровеющее лицо. Да.

Злость в такие моменты загоралась внутри меня, но я держал рот на замке. Из страха, скромности или неуверенности — я почти никогда не высказывал недовольств. Никогда не клянчил громко в магазине сладости или ещё какой желанный продукт. Всё делалось тихо.

В один из таких утренних разговоров мамино мнение пошатнулось. Она и воспитательница посмотрели сверху вниз на моё пунцовое лицо. Родительница спросила: «Что ты об этом думаешь?», на что я только и смог пожать плечами.

Авторитет воспитательницы зажимал в тиски. Она всё повторяла: «Оставайся, сон полезен для тебя, а после ты сможешь снова играть со своими друзьями. Что ребёнок твоего возраста будет делать дома?». Но и на это я только мо́лча поёжился, что расценили как положительный ответ.

Этот день стал для меня единственным, когда после обеда пришлось идти вместе с остальными в загон. Маленькие овечки проскальзывали в дальнюю комнату, подгоняемые воспитательницей породы бордер-колли.

Странным открытием стали двуместные кровати, выстроенные длинной стороной вертикально к выходу. Ребёнок спит рядом с другим, причём разделения на мальчиков-девочек не было.

Меня положили с дурнушкой по имени Э., которая считалась главным посмешищем группы. У читателя может возникнуть неправильная трактовка, в которой представление о детях формируется под флагом жестокости, но могу заверить — ничего подобного в нас тогда не было. Просто Э. вела себя самым прескверным образом, становясь палкой в колесе любого события. Её недолюбливали буквально все, в том числе воспитательница, цокающая недовольно языком при каждой оплошности этой девицы.

Эта гадкая девчонка постоянно лезла драться со всеми подряд. С завидной стабильностью её руки ломали общую вещь или предмет мебели, до которых она дотягивалась. Э. была неуклюжей, неприятной на внешний вид из-за красного родимого пятная на лице, а ещё она не по годам проявляла интимные жесты в сторону противоположного пола.

Только спустя годы, с нажитым багажом, до меня дошла вся трагедия этой всеми презираемой девочки, которая просто хотела быть нужной. А не получив изначального тепла, она обратилась к