По секрету всему свету - Ольга Александровна Помыткина

Примерно в ста метрах от дома начинался хвойный лес. Дорога сворачивала налево, огибая последний дом и уходила в глубь леса.

Бабушка шла очень медленно, опираясь на березовый горбыль. Я торопилась вперед, потом останавливалась, садилась на корточки или переминалась с ноги на ногу — ждала баб Марусю. Она была медлительной, нерасторопной, все разглядывала вокруг: каждый кустик, веточку, цветок, высказывала о каждом мнение.

— Ты, Ольга, далеко не ходи. Лес темен — утащат.

— Ну, ладно, — я поравнялась с ней, и мы тихо пошли дальше по щебеночной дороге, которая становилась все круче и круче. И из-за высоких деревьев, стоящих вдоль дороги, стало совсем темно и мрачно. Ни один луч света не проникал сквозь густой лес. Безветренно. Пахло хвоей и сыростью.

— Грибами пахнет, — сказала моя спутница и остановилась. — Маслята впору поспели, может заглянешь вон под теми елками.

— Баб Марусь, да какие сейчас маслята, они в июне были, а сейчас июль. Они уже переросли да сгнили. Мы с папкой еще на той неделе в лес ходили и нашли только переросшие гнилые.

Но ответа не последовало, может быть она не расслышала меня, хотя, вряд ли: в лесу было тихо, лишь птицы перелетали с ветки на ветку и где-то далеко куковала кукушка. Дальше мы шли молча. Дорога была крутой, и я слышала тяжелое дыхание своей спутницы.

— Может мы дальше не пойдем, что-то страшновато, — сказала я, переводя дух.

— Ну, пойдем взад. Дале тяжелее идти.

И мы пошли обратно.

— Баб Марусь, а расскажи что-нибудь о себе, о детстве. Помнишь? — спросила я.

— Как же… Помню, — и она начала свой рассказ тихо, с расстановкой, облизывая то и дело пересохшие губы и тяжело дыша. — Отец мой Александр имел большое хозяйство. Аж, четырнадцать коров. Их доила наша мать сама. Встанет рано по утру и в хлев. Тяжко, руки болят, а никуда не денешься, надо всех управить и детей пятерых поднять. Жили сытно, всего вдоволь: масло, творог, сметана, молоко. Отец купил маслобойку и сам делал масло. Мать много чего продавала на рынке. Но, а после революции стало тяжко и страшно. Было дело: придут белые — мать накрыват стол, угощат. Уходят. Придут красные — опять им стол делат, кормит, поит… А отца обвинили в предательстве, в заговоре против Совенской власти и забрали его посредь ночи. Так мы его не видели, нам сообщили, что его убили красные. Осталась мать с нами одна, а Совенская власть все отобрала, акромя одной коровы, — и тут бабушка замолчала (ей было трудно вспоминать прошлое), на ее глазах выступили слезы, губы задрожали.

С горки мы шли быстрее, и уже вышли из леса. Яркое солнце согрело нас своими лучами, ведь там, в чаще леса, было прохладно и сыро. Теплый ветерок заколыхал мое платьице. А баб Маруся, поправляя свой платок, медленно наклонилась над цветком колокольчиком, чтобы сорвать его. И когда она убедилась, что ей это не удастся, ее фигура также медленно выпрямилась, опираясь на горбыль.

«Да, страшное было время — белые, красные, революция, нищета».

Бабушка подставила руку по лбу, как козырек и разглядывала все вокруг. Ее душа, кажется, успокоилась.

Когда мы зашли в ограду, бабушка села на стул, а я залезла на перила крылечка, пол которого состоял из старых прогнивших досок, лежащих прямо на земле. На мое неумолимое: «Расскажи еще что-нибудь» она ответила согласием:

— Замуж меня отдали в 15 лет за тваво деда Степана Григорьевича, старше меня на пять лет. Очень характерный вредный был. Всему меня учил. Я делать ничего не умела: ни стирать, ни варить. А там дети пошли: Иван с 1928 г, — и она загнула первый палец, помогая другой рукой. И тут я заметила, что руки у нее крепкие, жилистые и сморщенные, слегка с синими выпирающими жилками. — Лида с 1930, Володя с 1932, Анатолий с 1935, Виктор с 1938, Вера с 1940, Вена с 1944, Александр 1949, Люда 1952. Вот все мои девять детей. Грамоте я не обучена. Правда, ходила немного на ликбез, знаю все буквы, но слагаю с трудом их. Деньги считать, знаю как.

Наступило молчание.

— Жили мы со Степаном плохо. Потом я узнала, что у него на стороне дитя есть. Переживала и детям говорила об этом. А Виктору сгоряча сказала, что его бил отец, когда он болел коклюшем в шесть месяцев. И Виктор затаил на него злобу и перестал с ним разговаривать. Ходил обиженный, держал злость за себя и за меня. И согрешил: убил отца.

У бабушки на глазах появились слезы. Она обтерла губы краешком платка, завязанным впереди, помолчала немножко, вздохнула и продолжила рассказывать, глядя не на меня, а куда-то вдаль. Руки ее дрожали, и она потихоньку покачивалась — вперед, назад.

— Грех большой, — повторила она.

— Если тебе трудно вспоминать, давай не будем? — спросила я тихо.

Но она, все смотря куда-то вдаль, продолжала:

— Степан отдыхал в зале после работы, он лежал лицом к стене, а Виктор маялся — ходил туда-сюда. Шука с Людой сидели в зале за столом, рядом с кроватью отца. Слышу вскрик Степана. Я пошла из кухни в зал и обмерла: Виктор стоял с молотком в руках, а у Степана хлестала кровища из виска. «Боже, Боже, господи!» — закричала я. А Виктор в горячке крикнул: «Вызывайте скорую, милицию!» И взял в заложены тваво отца, да так кричал. А я с места не могла сдвинуться, ноги онемели. Когда приехала милиция, он сдался. А было Виктору 27 лет, а Шуке шешнадцать (16 лет). Виктора признали больным и забрали в психбольницу. Там он и умер через 15 лет. А каким он умным был: играл на гитаре, гармошке, балалайке, вышивал, рисовал портреты, писал стихи. Жена у него была и дочка, но они вместе не жили.

Ее серые глаза, с желтыми белками опять наполнились слезами и слегка задрожали губы:

— Дети выросли, разъехались. На «Щ» остались только: твой отец, Иван, Вена.

— А тетя Лида, когда умерла? — спросила я.

— Она умерла, когда Шуке было 6 лет, а ей, — и она задумалась. — Ей было 25 лет. Да, 25. Молодая. Умерла от рака желудка. Она так мучилась, а чем я могла ей помочь.

На крылечке было прохладно, мощная береза давала хорошую тень. А еще перед домом, далее, стояли старые вязы, а под ними крапива и лопухи.

«Некому делать клумбы и сажать