Дивертисмент - Хулио Кортасар

– Не прикидывайся дураком, – промурлыкала Марта, усаживаясь поудобнее на старом диване Ренато. – И не делай вид, что не понимаешь, о чем речь. Это стихотворение было заготовлено заранее, а значит – уговор на него распространяется. – Бросив беглый взгляд в свои записки, она процитировала: – В этой стране, напоенной множеством вин… Нет, чтобы так завернуть, тебе нужно было хорошенько подумать.

Хорхе скорчил мне рожу.

– Умная сестра – это просто беда какая-то. Ладно, давай по порядку: ты записываешь то, что я тебе надиктовываю. За каждое увековеченное творение я плачу тебе столько, сколько условлено. Дальше: согласен, часть из них я готовлю заранее. Они рождаются у меня перед сном – обрывочные фразы, какие-то образы, являющиеся мне вперемешку со сновидениями и галлюцинациями. Но ведь потом все это нужно подытожить, собрать воедино и дать «полный вперед». Инсекто, кофе варить будем?

Крохотная кухня находилась рядом с мастерской. Под доносившееся до нас пение Марты я поставил воду кипятиться, а Хорхе занялся пересыпанием точно отсчитанного ложкой кофе в носовой платок, которому не в первый раз предстояло сыграть роль фильтра.

– Ну и свинья же этот Ренато, – заметил он, демонстрируя мне платок. – Того и гляди, переплюнет бессмертные деяния одного чистюли.

Наши голоса слились в монотонном завывании:

– Случилось одному чистюлеСтирать свои трусы в кастрюле.Ну, а жена в кастрюле тойЕму сварила суп густой[2]

Затем, выдержав торжественную паузу, мы продекламировали:

– Мораль?Мораль проста как ягодица:Плевать в колодец не годится!

– Отличный дуэт, – заявил Хорхе. – Марта, ты слышала?

– Ну и мерзость. Вы, ребята, друг друга стоите. Что ты, что Инсекто. Так, мне кофе – двойной. Измученной стенографистке требуется кислородная подушка, обеспечьте ее, пожалуйста, по линии гуманитарной помощи.

– Еще немного, и это уже можно будет называть собственным стилем, – бормотал Хорхе, с трудом процеживая кофе через платок. – Обрати внимание: дело не только в экономии. Минимализм в затратах привносит красоту в отдельные элементы общей структуры. А с измученной стенографисткой и кислородной подушкой получилось очень неплохо. У нас с сестренкой вообще котелки варят. Взять меня: я, например, заметил и понял, что в последнюю неделю Ренато словно умом тронулся.

– Не «словно», а тронулся, и не неделю назад, а изрядно раньше, – внес я свои коррективы.

– Ренато – безумец, – донесся из мастерской голос Марты. – И в этом – ваше перед ним преимущество, так как вы – всего-навсего болваны. Хорхе пишет дурацкие стихи, и есть надежда, что именно поэтому они рано или поздно будут оценены читающей публикой. Тупость нужно растить и лелеять! Манифест младшего поколения семьи Вихиль, детишек, сорвавшихся с цепи.

– С-цепи-он Африканский, – захохотал Хорхе. – По прибытии в Капую Ганнибал предался ничем не ограничиваемым удовольствиям светской жизни. Маленькие радости Капуи, сами понимаете. Марта, переведи-ка это на свой лад.

– Капуя – взята, Ганнибал – загулял.

– Четыре слова, льготный тариф! Слушай, а наш покойный папаша, почтенный сеньор Леонардо Нури, он, часом, на почте не работал? Не о телеграммах ли он думал в ту ночь, когда тебя проектировал?

– Не знаю, о чем думал он, а я все думаю о Ренато, – сказала вдруг Марта. – Сдается мне, его здорово гнетет, что он не въезжает в то, насколько мне нравится его картина.

ii

Пока Ренато не пришел, я поспешил принять в душ и, моясь, стал думать о Вихилях с каким-то холодным вниманием стороннего наблюдателя. Оказалось, что я вполне способен обособиться от них, скрывшись за пеленой льющейся воды, и рассматривать их не как близких мне людей, а как какие-то абстрактные образы, наблюдаемые сквозь окошечко в парусиновом тенте. Затем я подумал о Ренато, о том, что он вот-вот должен прийти, и о том, что он не возрадуется, застав меня в очередной раз в его ванной. Ренато называл Вихилей растворителями, способными любого погрузить в атмосферу полного рассеивания. Именно поэтому они были нужны ему, и полагаю, что и я предпочитал трудную дружбу с ними тем чувствам, что могли подарить мне другие, менее отравленные чистотой люди. Марта просто непреодолимо притягивала меня к себе какой-то извращенной невинностью, заполненной вспышками чудовищных молний; она погружала меня в свой мир, из которого час за часом настойчиво изгонялась смерть – всеми возможными заклинаниями, любым подвернувшимся колдовским словом или делом, что не могло не отражаться на ее светлом лице, выражение которого поочередно творили сменяющие друг друга в ее душе решительность и беспомощность, волевой порыв и готовность сдаться. Ренато не найти лучшей модели для своих картин, не говоря уже о Хорхе, которому вовек не видать лучшей стенографистки. Один лишь я, будучи с нею, никак ею не пользовался, скорее наоборот – на самом деле это она питалась мною, моим здоровым отношением к миру, моей упорной верой в жизнь с открытыми глазами.

Хорхе Нури был совсем другим: поэзия возделывала в нем огромное поле, раскинувшееся посреди бескрайней целины хаоса, который он с воодушевлением брался обрабатывать своим поэтическим оралом. И хотя это не всегда бросалось в глаза, он был куда сильнее Марты, он умудрялся относиться к жизни здраво, с такой легкостью, что, пожалуй, сам не отдавал себе в этом отчета. Как же, оказывается, трудно о них говорить! Я-то думал о них без слов, я сам был ими, и в те годы мне было достаточно почувствовать себя, чтобы тотчас же глубоко проникнуть и в их жизнь. И лишь затем, вернувшись из этого мгновенного погружения, я начинал отсчитывать пройденную дистанцию. Но помимо этого, была у меня еще одна причина оставаться рядом с братом и сестрой Вихиль, повсюду следовать за ними по пятам, как подобает внимательнейшему ученику, бывшему тем не менее себе на уме.

Ренато вошел в ванную, когда я уже заканчивал вытираться. Он залез под душ и довольно зафыркал, глядя на меня сквозь струи грязной воды, стекавшей с шевелюры ему на плечи и грудь.

– Хоть бы раз я пришел, и ты не оказался бы в моем душе. Вихили утверждают, что ты это делаешь специально, просто чтобы позлить меня.

– Сволочи они, эти Вихили. А тебе я советую вспомнить о Гераклите, о Темном Гераклите. Вспомнил? То-то же. Я уже не пользуюсь твоим душем. Мои тридцать пять метров нитей теплой воды давно утекли по направлению к реке.

– Ну и удавись ты своими нитями, Инсекто. Пообедаешь с нами? Марта жарит яичницу, а у меня еще осталось мясо – не совсем, кстати, протухшее.

– Я прихватил банку консервированных осьминогов. Говорят, они точь-в-точь как кальмары. Отличная штука: съедаешь, и через полчаса тебя тошнит, как на пароходе в жуткий шторм.

– Через полчаса после того, как ты сюда приходишь, от тебя самого тошнит как от осьминога. Ладно, за консервы спасибо, соорудим салат. Слушай, я ведь полдня ходил по городу, искал цвета, оттенки. Бесполезно! Наш Буэнос-Айрес – абсолютно бесцветен.

– Сегодня вечером будешь писать?

– Я всегда пишу по вечерам, да и хотелось бы поскорее отвязаться от этого кошмара.

– Так и назовешь картину? – не на шутку удивился я; дело в том, что неоконченная картина Ренато все больше пробуждала во мне отчетливое ощущение неясного, не оформившегося в образах кошмара, который невозможно вписать в пространство и время, отчего он не становится менее настойчивым и пугающим.

– Да нет, это я так, к слову. Этой картине я дам какое-нибудь длинное, достаточно литературное название. Вихили уже обещали посодействовать.

– Не делай глупости. Единственное, чего не в силах выдержать картина – это названия. Пойми, оно тотчас же становится своего рода мысленной рамкой, по крайней мере, для зрителей. И эта рамка куда более прочна и опасна, чем та, что сделана из дерева.

– Твои образы день ото дня становятся все совершеннее. – Ренато чуть не задохнулся в густой мыльной пене. – Вообще-то ты прав, название картины не имеет значения. Но сюрреалистическому полотну название требуется – для того, чтобы как-то объяснить тот трамплин, с которого был запущен процесс ее создания. Плохо только, что я этот трамплин сам себе с трудом представляю. Так, только в общих чертах, какая-то мешанина воспоминаний, какой-то невыносимый страх, когда просыпаешься посреди ночи, какое-то смутное предощущение будущего.

– Сдается мне, что и с другими картинами все было так же.

– Нет, представь себе, нет. Вот почему и Марта жалуется, что с этой картиной я сам не свой.

– То есть как – жалуется? Вроде бы она сама только что говорила, что картина ей нравится.

– Понимаешь, она скорее чем-то обеспокоена, но пока что сама не может найти объяснение своим переживаниям. Не знаю: ты в курсе, что Марта – отличный медиум? Хорхе поднатаскал ее в этом деле пару лет назад. Правда, потом они поостыли ко всему к этому.