Как работает стихотворение Бродского - Лев Лосев

Иосиф Бродский так или иначе слишком близок, слишком жив для всех участников этого сборника, чтобы мы могли не задаваться вопросом: а как бы он отнесся к этому предприятию? Спросить не спросишь, но можно вспомнить. Вспоминаются два эпизода.

Еще в середине 70-х годов один популярный международный журнал опубликовал стихотворение Бродского и интервью с автором под шапкой: «Поэт чертит карту своего стихотворения» («А poet's Map of His Poem»). Эта фраза, видимо, глубоко задела Бродского. Очевидно подставляя «критик» на место «поэт», он не раз с возмущением повторял: «Они думают, что могут начертить карту чужого сознания!» («They think they can map your mind!».) Мы надеемся, что в нашей книге таких бестактных и бесполезных попыток нет.

В декабре 1986 года в нью-йоркской гостинице проходил ежегодный съезд американской ассоциации преподавателей- славистов. Как водится, в одном из залов был книжный базар. Я не без опаски подошел с Бродским к лотку издательства «Эрмитаж». Он сразу заметил ястребиным взглядом и со словами: «Так, а это что такое?» — схватил и сунул в карман плаща новенькую «Поэтику Бродского». Раз уж оно так случилось, я через несколько дней спросил у него, прочитал ли он что-нибудь в книге. Он промурлыкал что-то вежливое о моих там опусах, а потом с искренним восторгом воскликнул: «Статья Шерра о строфике — уж-ж-жасно интересно!»

Ну как нам было не попросить коллегу Шерра сделать для нас новый, увы, окончательный вариант этой статьи.

Лев Лосев

Ядвига Шимак-Рейфер (Польша). «ЗОФЬЯ» (1961)

Зофья (поэма, фрагмент)

Глава первая

В сочельник я был зван на пироги.За окнами описывал кругисырой ежевечерний снегопад,рекламы загорались невпопад,я к форточке прижался головой:за окнами маячил постовой.Трамваи дребезжали в темноту,вагоны громыхали на мосту,постукивали льдины о быки,шуршанье доносилось от реки,на перекрестке пьяница возник,еще плотней я к форточке приник.Дул ветер, развевался снегопад,маячили в сугробе шесть лопат.Блестела незамерзшая вода,прекрасно индевели провода.Поскрипывал бревенчатый настил.На перекрестке пьяница застыл.Все тени за окном учетверя,качалось отраженье фонаряу пьяницы как раз над головой.От будки отделился постовойи двинулся вдоль стенки до угла,а тень в другую сторону пошла.Трамваи дребезжали в темноту,подрагивали бревна на мосту,шуршанье доносилось от реки,мелькали в полутьме грузовики,такси неслось вдали во весь опор,мерцал на перекрестке светофор.Дул ветер, возникавшая метельподхватывала синюю шинель.На перекрестке пьяница икал.Фонарь качался, тень его искал.Но тень его запряталась в бельё.Возможно, вовсе не было ее.Тот крался осторожно у стены,ничто не нарушало тишины,а тень его спешила от него,он крался и боялся одного,чтоб пьяница не бросился бегом.Он думал в это время о другом.Дул ветер, и раскачивался куст,был снегопад медлителен и густ.Под снежною завесою сплошнойстоял он, окруженный белизной.Шел снегопад, и след его исчез,как будто он явился из небес.Нельзя было их встречу отвратить,нельзя было его предупредить,их трое оказалось. Третий — страх.Над фонарем раскачивался мрак,мне чудилось, что близиться пурга.Меж ними оставалось три шага.Внезапно громко ветер протрубил,меж ними промелькнул автомобиль,метнулось белоснежное крыло.Внезапно мне глаза заволокло,на перекрестке кто-то крикнул «нет»,на миг погас и снова вспыхнул свет.Был перекресток снова тих и пуст,маячил в полумраке черный куст.Часы внизу показывали час.Маячил вдалеке безглавый Спас.Чернела незамерзшая вода.Вокруг не видно было ни следа.

В противоположность другим ранним произведениям Бродского, поэта «Зофья» не вызвала особого интереса у исследователей его творчества. Исключением была монография В. Полухиной, которая обратила внимание на многостороннюю функцию образа маятника в поэме[1]. Вполне возможно, что вначале одной из причин мог быть факт поздней публикации текста лишь в 1978 году[2] и могла показаться приложением к основному корпусу стихотворений Бродского, помещенных в четырех изданных в США сборниках 1965–1977 годов. Но и позже, после выхода первого тома подготовленных Г.Ф. Комаровым «Сочинений Иосифа Бродского» в 1992 году, упоминания о «Зофье» не находим в самой обширной библиографии литературы о Бродском на русском языке[3].

Из воспоминаний ленинградских друзей поэта явно следует, что «Зофья» не стала тоже частью петербургской легенды Бродского. Его первые читатели и поклонники часто вспоминают такие стихи начала 60-х годов, как «Пилигримы», «Еврейское кладбище», «Июльское интермеццо», «Шествие», «Рождественский романс». О «Зофье» упоминают только двое: Михаил Мейлах[4] и Наталья Горбаневская, которая в разговоре с В. Полухиной скажет: «Дело в том, что я всегда ищу не стихотворение, а поэта. И тут я нашла поэта. И в общем, я принимаю практически все. Потом я где-то у кого-то разыскала «Зофью». Безумно люблю «Зофью». Не где-то у кого-то, а у Миши Мейлаха, который сказал: «Бродский не велел переписывать». Но я все-таки села и переписала, и распространяла»[5].

Сегодня уже не узнаем, чем был вызван этот авторский запрет, но так или иначе «Зофья» до сих пор остается едва ли не одной из самых «непрочитанных» поэм Бродского. Частично можно это объяснить стилистическими излишествами и композиционной неоднородностью, но прежде всего загадочностью, в равной степени привлекательной, как и не располагающей к более тщательным поискам «второго дна» и скрытых источников авторского замысла.

«Зофья» не поддается поверхностному прочтению даже в сюжетном плане, о чем свидетельствует хотя бы следующее ее изложение в статье Андрея Арьева: «Фабула ее состоит в том, что поэт, званный в сочельник «на пироги», никуда на самом деле не отправляется и проводит время дома, в одиноком созерцании у окна»[6]. Здесь критик ошибается: первая глава поэмы кончается строчкой: «Я галстук завязал и вышел вон»[7]. Также и во второй главе читаем: «Не следовало в ночь под Рождество — выскакивать из дома своего…» (I; 178). Однако дело не только в том, что Арьев невнимательно прочитал обе главы и неточно назвал заглавие (Зося). Многое здесь проясняется, если читать «Зофью» не как отдельное, стоящее особняком произведение, а как продолжение одного текста, вмещающего такие вещи, как «Три главы», «Гость», «Петербургский роман», «Шествие» и «Рождественский романс», названные В. Куллэ «поэтическим дневником» Бродского 1961 года[8]. Не будет, однако, преувеличением сказать, что в некотором смысле продолжением этого дневника является и «Зофья», если учесть структурные особенности лироэпического жанра, петербургский фон, образ героя с его явно автобиографическими чертами, мотивы дома, семьи, опасности, страха, бегства, погони, ожидания любви и, наконец, мотив Рождества.

Бродский всегда охотно возвращался к своим собственным произведениям: автоцитаты, вариации тем и мотивов — характерная черта его поэтики. В «Зофью» из «Рождественского романса» перекочевали два ключевых слова-символа — «сочельник» и «пирог». Но там канун христианского праздника был персонифицирован живописной метафорой «Ночной пирог несет сочельник / над головою» (I; 151). Визуализация этого образа рождает массу ассоциаций, в нем есть что-то от рождественского рассказа, от пейзажа дореволюционной Москвы из ностальгической повести Ивана Шмелева «Лето Господне»; от лубочной картинки, от наивного искусства вывесок. А если вспомнить еврейский колорит «Рождественского романса», возможно, что-то и от желто-синих ночных пейзажей Марка Шагала.

Не надо также забывать, что пироги — еда, которая в мифах, в психоаналитической интерпретации снов, равно как и в их фольклорном толковании, считается символом полового влечения. Сексуальный подтекст имеет тоже растянутое на несколько строф описание долгих минут, проведенных героем перед зеркалом, любования своим отражением, шелковой рубашкой, начищенными ботинками и семикратно упомянутым галстуком, по Фрейду — символом мужской сексуальности. Итак, сухая информация в начале первой главы — «В сочельник я был зван на пироги» — четко обозначила две главные в «Зофье» темы — душу и плоть, два пространства — сакральное и профанное.