Гвоздь в башке - Юрий Брайдер

Дабы хоть как-то напомнить о своем существовании, я запел однажды гимн Посейдону, авторство которого приписывается Орфею, учителю всех поэтов и царю всех певцов.

Слушай меня, Посейдон, Владыка морского пространства. Всадник, волну оседлавший,Трезубцем доставший до неба. Недра земли потрясаешь, Блюдешь кораблей продвиженье.Рыбы потехой тебе, А нереиды усладой. Властвуй и дальше, Бессмертный отец Ориона.Нас не забудь. Подари хоть немного сокровищ: Счастья, удачи, достатка, Любви и здоровья.

И меня услышали. Недаром ведь Посейдон, вернее, одна из его чудовищных ипостасей, считается отцом Астерия (между прочим, если верить легенде, мы с ним единокровные братья).

На сей раз мой неразговорчивый эфиоп явился в сопровождении целого сонма служанок. Они раздели меня, обмыли тепленькой водичкой, причесали, умастили ароматными маслами и облачили в какое-то весьма легкомысленное одеяние — белое, воздушное, полупрозрачное. Как говорится, посыпали мукой рыжего козла, авось он овечкой станет.

Меч мне кое-как удалось перепрятать в рукав — длины-то в нем было всего две пяди, а кроме того, именно для таких случаев я всегда ношу на левом бицепсе широкий кожаный ремень. Чашу с вином, которую подал эфиоп (такой чести меня удостоили впервые), я отверг. Мало ли какого зелья туда подмешали. Усну, а Астерий и набросится. Бр-р-р…

Затем меня провели в покои, скупо освещенные жаровней, от которой исходили дурманящие запахи ладана, стиракса и смирны. Похоже, что тут собирались приносить жертвы богам. Впрочем, говорят, что ароматные курения отгоняют злых духов, единственным представителем которых здесь мог быть только я.

Служанки поспешно удалились, но одна старая стерва ткнула пальцем в пол у моих ног и едва слышно прошипела: «Стой здесь, тебя позовут».

Вскоре глаза мои привыкли к полумраку. В дальнем углу я различил низкую кушетку, на которой возлежал некто, с ног до головы закутанный в черное траурное покрывало.

Если бы я знал наверняка, что это Астерий, то бросился бы вперед и постарался разом покончить с проблемой, которая привела меня сюда. Но это могла быть и коварная ловушка. Прежде я неоднократно слышал о чем-то подобном. Тебя, например, зазывают в притон разврата, плату берут вперед, но вместо юной потаскушки подсовывают дряхлую каргу, покрытую гнойными язвами, или, хуже того, — наемного убийцу с кинжалом.

— Ты хорошо поешь, афинянин, — произнес голос, который с одинаковым успехом можно было принять и за мужской и за женский. — Очень хорошо.

— Спасибо за похвалу, — сдержанно ответил я. — Но в сопровождении кифары этот гимн прозвучал бы куда торжественней.

— Где ты научился своему искусству? Не от самого ли Аполлона Мусагета?

— Увы! — печально вздохнул я. — Блистательный повелитель мышей и гонитель волков не удостоил меня своим высоким покровительством. Игре на кифаре и пению я научился в одиноких скитаниях.

(Знал бы ты только, ради чего я на самом деле вызубрил все эти дурацкие гимны, пеаны и элегии, так, наверное, схватился бы за свою дурацкую голову.)

— Спой еще что-нибудь, — задушевно-вкрадчивый голос, которым были сказаны эти слова, совсем не вязался с представлениями о чудовище, насилующем человеческих детей.

Весьма озадаченный такими впечатлениями, я смиренно поинтересовался:

— Кого мне восславить на этот раз — Совоокую Афину, Змеемудрых Эриний? Мать времен Селену? Или самого тучегонителя Зевса?

— Восславь меня! — Голос зазвенел, как самая тонкая струна кифары. — Восславь царскую дочь Ариадну.

Сказать, что я оторопел, — значит, ничего не сказать. О бессмертные боги! Где были мои глаза? Где были мои уши? Где была моя интуиция?

Любая фальшь, любая заминка могли выдать мои истинные чувства, и, дабы выкрутиться из неловкого положения, я, потупив глаза, произнес:

— Как можно воспеть то, о чем не имеешь никакого представления? Даже тени твоей мне не довелось коснуться. Если ты действительно хочешь, чтобы я сочинил гимн в твою честь, нам следует познакомиться поближе.

Конечно, это было нахальство, граничащее с кощунством. Как-никак она была царской дочерью, а я всего лишь искупительной жертвой, предназначенной на растерзание Астерию. Однако Ариадна ничуть не обиделась. Более того, повела себя словно гетера, принимающая состоятельного клиента.

— Так приблизься ко мне, афинянин, — черное покрывало было сброшено столь решительно, словно оно жгло ее тело, по контрасту показавшееся мне ослепительно белым. — Все мои прелести открыты перед тобой. Нынче тебе позволено коснуться даже моей плоти, а не то что тени.

Что называется, подфартило, подумал я, делая к Ариадне первый шаг. Так меня, глядишь, и под венец загонят. Вернее, свяжут узами Гименея. Кем тогда будет приходиться мне Астерий? Не иначе как шурином. Впрочем, это не важно. Главное, что я теперь не один.

Просто ума не приложу, как я так опростоволосился, приняв Ариадну за Астерия. Наверное, сработал стереотип мышления. Если долго ожидать встречи с драконом, за него можно принять обыкновенную ящерицу.

В том, что Ариадна женщина, не могло быть никаких сомнений. Давно мои руки не мяли столь тяжелых и упругих грудей. Это уже не говоря обо всем остальном.

Вот только любила она совсем не по-женски — требовательно, эгоистично, грубо. Ничего не поделаешь, царская дочь. Имеет право. Да и наследственность неистовой Пасифаи, наверное, сказывается.

Имелась у нее еще одна странность. Свой знаменитый венец, отороченный длинной, густой вуалью, она так и не сняла.

Перед тем как покинуть ложе страсти, я произнес:

— Твоим обольстительным телом я усладился сверх всякой меры. Но почему ты скрываешь свой лик, соперница Афродиты? Как я смогу потом воспеть его?

— Воспой пока что-нибудь другое, — она вскинула вверх ногу, действительно достойную олимпийской богини. — А что касается лика, то знай, что женщины моего рода открывают его только после свадьбы.

— Отчего же такие строгости? — невольно удивился я.

— Чтобы жених не ослеп! — рассмеялась Ариадна. — Поэтому с ликом придется повременить. Зато всем остальным можешь пользоваться сколько угодно, — она попыталась вернуть меня на свое ложе.

— На сегодня, думаю, хватит, — (нет, я не струсил, просто всему есть свой предел). — Давай лучше встретимся завтра.

Непременно. Ночью я вновь пошлю за тобой, — пообещала она.

— Так продолжалось больше двух недель.

Не буду кривить душой — за этот срок Ариадна надоела мне хуже горькой редьки. Любовь притягательна лишь до тех пор, пока в объекте страсти (да при этом и в себе самом) ты раз за разом открываешь что-то новое, ранее не изведанное. В противном случае сладостный праздник превращается в постылую повинность, в унылые будни.