Две пары - Александр Эртель

– Надо бы кончить, Сергей Петрович… как, поди, не кончить!

– И денники окончите? Ведь ты забыл, Федор, что надо четыре денника. Я непременно хочу сделать денники, и непременно надо их сделать из толстых досок. Достанет у нас досок, а?

– Поди, достанет.

– И ты думаешь, Федор, вы и денники успеете сделать к воскресенью? Ты, Федор, не ошибись, – и Сергей Петрович серьезностью своего тона старался показать Федору, что это очень важно, чтоб он не ошибся.

– Как же не сделать, Сергей Петрович? Даст бог здоровья – все прикончим.

– Ведь с тобой кто теперь работает: Ермил, Леонтий, Лазарь?.. Вот, кажется, Лазарь прекрасный плотник, а?

– Он – ничего, парень аккуратный. Да у нас и все как будто… дело за нами, не стоит.

– Ну да, ну да, я и не хотел сказать… Я тобой, Федор, очень доволен. Но знаешь, Федор, Лазарь как-то особенно хороший плотник, знаешь как-то… – Сергей Петрович затруднился в слове и помотал рукою в воздухе.

– Это точно, – подтвердил Федор более из вежливости и из желания вывести Сергея Петровича из затруднительного положения, – малый он тямкой.

Сергей Петрович не удовлетворился этим выражением Федора, но продолжать разговор о Лазаре уже не решился; в сущности, он не знал, насколько хороший плотник Лазарь, но ему очень нравилось, как сильно и красиво Лазарь взмахивал топором и как широко водил пилою и отчетливо долбил, и вообще нравилась фигура Лазаря.

Сергей Петрович помолчал и вместе с тем подумал, что теперь надо сказать что-нибудь приятное о самом Федоре.

– Вот ты и молод, Федор, а какое тебе доверие, – сказал он.

– Это уж не по мне, Сергей Петрович, – по родителю: как родитель ходил от артели вроде как за подрядчика, так и я. Известно, надо себя в строгости содержать.

– Ну, вот ты теперь на хороводы-то ходишь, – артель ничего, а?

– Что ж артель! Дело праздничное. Кабы я от работы отлынивал, – ну, так. А я вот приду теперь, умоюсь да прямо, господи благослови, за топор. Разговоры тут короткие.

Снова замолчали, и Сергей Петрович опять стал придумывать, что бы сказать Федору. Ему очень приятно было, что он не один, но придумывание слов, которые, по его мнению, были бы интересны и понятны для Федора, было ему неприятно. Он мог очень много и очень долго говорить теперь, и ему хотелось говорить, но удерживала какая-то стыдливость и то, что эти его слова не могут быть интересны для Федора.

– Эх, раздолье у вас в Самаре, Сергей Петрович! – сказал Федор. – Такая-то воля, такой простор, что и-и-и господи ты мой боже… Что этой земли, что лесу…

– Не правда ли? – с оживлением воскликнул Сергей Петрович. – Я когда приехал сюда в первый раз, вот мне понравилось, Федор: и леса, и степь, и люди, – все понравилось. И я тогда же непременно-непременно решил купить здесь землю. Смотри, Федор, это ведь начинается моя земля: вон Медвежий колок, вон Гремячий сырт… а смотри какая белотурка! Ведь это, если хорошо нальет, двести рублей десятина! – И, увлеченный неожиданно привлекательным предметом разговора, Сергей Петрович всем лицом оборотился к Федору: – Ты знаешь Летятиных? Я от Летятиных теперь. Они здесь на даче, и Летятина пьет кумыс – знаешь, питье такое делают башкиры? Я самого Летятина еще по Петербургу знаю, и вот теперь я уверяю их, что им необходимо, необходимо купить здесь имение. И вообрази, Летятин все-таки хочет уезжать в Петербург! Ну, посуди, Федор, что такое город? И Марья Павловна к тому же больной человек, но вот стал, уперся и ничего с ним не поделаешь. Марья Павловна прелестный человек… Ведь ты ее видел, Федор? Не правда ли, какая прелесть? И она очень любит рабочих людей… Она его очень убеждает… Нет! И немудрено: он совсем не понимает деревни. Представь, ему скучно здесь, а? Но как же, как же не понять, что такое деревня и что такое город!.. Вот Марья Павловна отлично понимает. Ты знаешь, Федор, я очень много видел женщин, но Марья Павловна положительно какая-то особенная. Другие навесят на себя тряпки, важничают и ужасно бывают глупы, но это даже удивительно, как умеет держаться Марья Павловна. Сегодня она, например, что говорит: «Я бы, говорит, зарылась в этой прелестной деревне». И действительно она готова. Но вот муж, муж… ах, это такая сухая душа, такая… Хочешь, Федор, курить? Кури, кури, пожалуйста.

Федор опять с своею сдержанною вежливостью опустил щепоть в портсигар Сергея Петровича и, осторожно взяв папироску, сказал:

– Н-да, бывает и на господском положении…

Но, увлеченный течением своих мыслей, Сергей Петрович и не слыхал слов Федора.

– Вот, например, есть такая игра, шахматы… это очень мудреная игра, но она поняла мгновенно. Или теперь разговаривать с ней: ты не поверишь, какая она умница и как все знает, – за всем следит, читает… Я раз говорю, что есть такой ученый, – это очень мудреный ученый, – я говорю, что вот это прелесть, и, представь, смотрю: она мгновенно выписывает из Петербурга и теперь читает. – И вдруг, сообразив, что Федор не может его понять, Сергей Петрович возвысил голос и еще больше заволновался. – И как на фортепиано играет! – воскликнул он. – Есть очень трудные вещи, но у ней все это прелесть, прелесть как выходит…

– И детки есть? – спросил Федор.

– Есть мальчик, – сразу спадая с голоса, ответил Сергей Петрович и ударил вожжами лошадь.

– А что я думаю, Сергей Петрович, – сказал Федор после краткого молчания, – вот жена ежели хорошая – первое дело!

– Да, Федор, это отличнейшее, превосходнейшее дело! – горячо согласился Сергей Петрович.

– Дети пойдут… В хозяйстве, к примеру, любовь да совет – одно слово!

– Н-да, дети…

– Я как теперь понимаю, – совсем весело сказал Федор, – я так понимаю женатого человека, чтоб около него гудело от этих самых ребят. Я, ежели кажный год баба будет рожать, я ей в ножки поклонюсь, лишь бы господь достатку дал.

– Н-да… – задумчиво сказал Сергей Петрович и прибавил: – Ну, это, Федор, пожалуй, и скверно, если часто: женщина ужасно стареет от этого. Вот ты видел Марью Павловну, ведь правда, какая она красивая, и она хотя очень молода, но все-таки ей тридцать лет; но она гораздо моложе своих лет! И вот у ней один сын.

– Помирали? – с участием спросил Федор.

– Не то что помирали, но нынче вообще смотрят на это иначе… – И, не желая пояснять Федору, в чем заключаются современные взгляды на рождение детей, Сергей Петрович поспешил добавить: – Ты, конечно, прав, Федор, с своей точки зрения, – ты рассуждаешь с крестьянской, с хозяйственной стороны, и ты совершенно прав.

– Нам по крестьянству что ребят больше, то лучше, – согласился Федор и хотел добавить: «Это какая же и баба, ежели детей не родить», – но почему-то подумал, что Сергею Петровичу будут неприятны такие слова, и промолчал.

– Ну, а ты, Федор, облюбовал невесту, наметил? – спросил Сергей Петрович, оглядываясь на Федора и ласково ему улыбаясь. – Ведь признайся, наметил? В Лутошках хорошие есть девки.

– Девки в Лутошках ничего, – сказал Федор, в свою очередь улыбаясь, – есть которые дюже хороши.

– Ну, какая? Ну, признайся, Федор? Я ведь знаю, что ты влюблен, у тебя вон и лицо какое-то… Ну, пожалуйста.

Но Федор засмеялся и ничего не сказал. Сергей Петрович несколько опечалился сдержанностью Федора, – в себе самом он, к своей досаде, примечал все больше и больше желания высказываться. Но он поборол это и даже попытался изменить свое настроение и оборвать странную связь, которая, как он чувствовал, начинала образовываться между ним и Федором.

– Ты, пожалуйста, Федор, смотри, чтобы карниз не вышел косой. Вот вы у амбара сделали карниз, он косит к левому углу, – сказал он сухо.

– Не сумлевайтесь, Сергей Петрович, – в тон ему, но уже не сухо, а с преувеличенною почтительностью ответил Федор, – и ежели на амбаре не нравится, мы и на амбаре переделаем. Только, воля ваша, он прямой.

– Рассказывай – прямой! У меня ведь глаза-то, кажется, есть, – уже с раздражением возразил Сергей Петрович.

– Это как вам будет угодно; мы переделаем.

Они рысью подъехали к хутору. Федор соскочил с дрожек и, поблагодарив Сергея Петровича, побежал к людской избе.

– Где шатаешься-то, полуношник? – притворно-сердитым голосом сказала ему старая стряпуха. – Люди работают давно, а он шатается; вот дождешься: лутошкинские ребята бока отломают.

– Видали мы эдаких-то! – шутливо ответил Федор и, вдруг обняв стряпуху, круто повернулся с нею по избе. – Эх, тетушка Матрена, твои серые глаза режут сердце без ножа.

– Черт, – закричала Матрена, крепко ударив его уполовником, – право, черт! Через тебя вот щи убегли!

Федор подошел к рукомойнику, обмыл руки, плеснул горстью воды на лицо, степенно утерся ручником и, причесавшись медным гребнем, висевшим на пояске, несколько раз медлительно перекрестился на икону.

– Ты с барином, что ль, приехал? – спросила Матрена, не отходя от пылающей печки.

– Подвез. У Летятихи был. Тоже, должно быть, зазнобила молодца. По дороге-то врал, врал… Я бы, глядишь, давно дома был без его вранья.