Ржавчина - Екатерина Леткова

Онъ опять отклонился отъ разсказа, опять занялся личными ощущеніями. До нихъ Вѣрѣ не было никакого дѣла.

— Когда же вы узнали о ея смерти? — спросила она нетерпѣливо.

— А вотъ я вамъ все разскажу, — началъ онъ, повернувшись на креслѣ въ ея сторону. — Шестнадцатаго ноября утромъ тетка Александра Аркадьевна получаетъ телеграмму изъ Ліона. Annette проситъ ее пріѣхать по нужному дѣлу въ Ліонъ, Hôtel de France. Можетъ не особенно торопиться. Ну, вы знаете, Александра Аркадьевна всегда въ дѣлахъ, всегда занята. Да притомъ она какъ-то совсѣмъ охладѣла къ Annette. Она не придала телеграммѣ большаго значенія, хоть и говорила, что поѣдетъ, когда окончитъ дѣло по контракту съ арендаторомъ ея симбирскаго имѣнія. Вдругъ вечеромъ вторая телеграмма: содержательница Hôtel de France увѣдомляетъ, что Annette застрѣлилась въ ночь, съ пятнадцатаго на шестнадцатое.

— Да какъ она попала въ Ліонъ?…

— Она обдумала все это. Она пріѣхала въ Ліонъ нарочно затѣмъ, чтобы застрѣлиться. Каковъ характеръ-то? — Ѣхать такъ далеко съ твердымъ намѣреніемъ похоронить себя тамъ. Большой городъ, никто ее не знаетъ. Пріѣхала пятнадцатаго, остановилась въ Hôtel de France и весь день писала что-то. Потомъ оказалось, что писала письма мужу, матери, мнѣ. Удивительно, право, какъ это вамъ-то?… А вечеромъ поѣхала въ телеграфное отдѣленіе… Ужь это потомъ все узнали. А тутъ только видѣли, что куда-то уѣзжала минутъ на двадцать. Потомъ пріѣхала бъ себѣ и заперлась. А ночью услышали выстрѣлъ… Открыли дверь… Сидитъ въ большомъ креслѣ, вся на бокъ свѣсилась… Кому дать знать? Кого извѣститъ? Ни на столѣ, нигдѣ ничего нѣтъ, что бы могло показать, кто она, гдѣ ея родные. Только на столѣ и оставила, что маленькую записку къ хозяйкѣ отеля: проситъ извинить ее, — и браслетъ съ брилліантовыми буквами А. В., что мать ей подарила. Вырученныя за браслетъ деньги проситъ употребить на ея похороны. Похоронить какъ можно проще и, главное, скорѣе.

— А какъ же дали знать матери?

— Да у нея записная книжка въ карманѣ была, — вся исписана по-французски… Вѣдь она никогда по-русски не писала. А на одной страницѣ, видятъ, написана по-русски и вложена телеграфная квитанція; разобрали, прочли депешу, что наканунѣ она матери-то давала. Сейчасъ и телеграфировали Александрѣ Аркадьевнѣ.

— Для чего же она такъ хлопотала о таинственности?

— Ахъ, вы знаете, какая у нея голова была… Пишетъ матери кроткое письмо, — всю жизнь свою перебрала. Дѣйствительно, не красна была… Въ концѣ прибавляетъ, что прощаетъ ее, но что видѣть ее не хотѣла бы и не могла бы… И даже еслибы мертвая увидала мать у гроба, такъ повернулась бы… Вѣдь надо ея воображеніе для этого!… Только и хлопочу, пишетъ, какъ бы умереть и быть похороненной раньше, чѣмъ будутъ разбирать всѣ мои вещи и найдутъ эти письма… И дѣйствительно, письма такъ спрятала въ коффрѣ, что ужь ихъ нашла тетка, когда пріѣхала въ Ліонъ.

— А она поспѣла къ похоронамъ?…

— Нѣтъ, Annette похоронили за день до ея пріѣзда.

— Хоть это послѣднее ея желаніе сбылось! — замѣтила Вѣра.

— Не совсѣмъ: Александра Аркадьевна велѣла вырыть гробъ и перевезла его въ Петербургъ, въ фамильный склепъ, — сказалъ Боловцевъ какъ-то сухо, какъ будто желая добить Вѣру этою фразой. Онъ сталъ ей противенъ въ эту минуту. Какъ можно было такъ холодно, такъ равнодушно говорить обо всемъ этомъ, особенно ему, знавшему все?…

— И тутъ!…- совершенно невольно вырвалось у нея.

Онъ понялъ, что ее возмутило.

— Какъ хотите, она — мать… Желать, чтобы могила дочери…

— Мать! — не дала она окончить ему. — Да неужели же этимъ именемъ все оправдывается?… Ну, да я лучше замолчу, — она вамъ тетка… Я навѣрное скажу много рѣзкаго…

— Да вы, пожалуйста, не стѣсняйтесь… Я самъ терпѣть не могу Александру Аркадьевну.

«Терпѣть не можетъ, а ручки цѣловать надо, справляться о здоровьѣ каждый день тоже бывало необходимо», — пронеслось у нея въ головѣ. Продолжать разговоръ съ нимъ она больше не могла. Онъ разсказалъ ей все, что зналъ. Говорить же съ нимъ по душѣ ей казалось немыслимымъ. Вѣра встала. Ноги у нея дрожали, голова кружилась, какъ будто послѣ сильной болѣзни.

Боловцевъ еще сказалъ нѣсколько заключительныхъ фразъ, какъ онъ жалѣетъ Анну, но вмѣстѣ съ тѣмъ какъ радъ ея смерти, этому избавленію отъ страданій…

Все это казалось Вѣрѣ сухимъ, антипатичнымъ и безцвѣтнымъ… Она протянула ему руку прощаться.

— А вы не пойдете въ залу? — спросилъ онъ ее.

— Нѣтъ, я домой…

— Прикажете проводить до экипажа?

— Нѣтъ, благодарствуйте, — отвѣтила она. — Я сама… Только еще одно слово… Исполните мою просьбу?

— Всегда радъ, любезно звякнулъ онъ шпорами.

— Пришлите мнѣ письмо Анны къ вамъ…

— Если позволите, привезу его самъ… Вашъ адресъ?

Она сказала ему, поблагодарила и стала спускаться съ лѣстницы.

— Mademoiselle?… — yслыхала она сверху.

Вѣра обернулась. Боловцевъ быстро сбѣжалъ къ ней на первую площадку и полушепотомъ сказалъ ей:

— А вѣдь всѣ письма Aniiette получила Александра Аркадьевна… Навѣрное, письмо къ вамъ такъ и осталось у нея.

— Меня это не удивило бы… — едва выговорила Вѣра и, не оглядываясь, стала быстро спускаться внизъ.

Она не замѣтила, какъ сѣла на извощика, какъ очутилась въ своемъ маленькомъ, неприглядномъ номерѣ… Сознаніе, что Анны нѣтъ, что Анна застрѣлилась, какъ-то совсѣмъ окутало ее, захватило всю. Она ничего не видала, ничего не слыхала… Воспоминанія такъ и нахлынули на нее. Нѣкоторыя картины изъ прошлаго ярко выступили передъ нею.

II.

Три года тому назадъ Вѣра случайно попала въ Парижъ. Она пріѣхала съ семьей, гдѣ была гувернанткой. Они поселились въ извѣстномъ отелѣ, переполненномъ русскими, между которыми чаще всѣхъ ихъ посѣщала Александра Аркадьевна Боловцева, богатая вдова, жившая большую часть года въ Парижѣ.

Разъ эта Александра Аркадьевна обратилась къ Вѣрѣ съ просьбой придти къ ея больной дочери, родившей недавно мертваго ребенка.

— Annette ужасно скучаетъ… Она была бы очень рада побесѣдовать иногда съ молодой особой… Мы стары для нея… Пожалуйста приходите! Она живетъ здѣсь же въ отелѣ.

Вѣра сказала, что придетъ, какъ только будетъ свободна.

Въ тотъ годъ октябрь въ Парижѣ былъ дождливый, туманный, сырой. Самый здоровый человѣкъ — и тотъ не могъ не поддаваться вліянію этой погоды. Небо сѣрое, мелкій дождь, какой-то пронизывающій вѣтеръ.

Въ одно такое утро Вѣра увидала въ первый разъ Анну.

Вся ея обстановка какъ нельзя болѣе гармонировала съ суровымъ октябремъ. Громадная комната, обитая сѣрымъ атласомъ, какъ будто нарочно была вся загромождена ненужными и неудобными креслами, пуфами, козетками, столиками съ визитными карточками, корзинами цвѣтовъ. Тяжелыя гардины закрывали окна до половины, а спущенныя тюлевыя занавѣски помогали имъ впускать какъ можно меньше свѣта въ комнату. Вѣра взошла и успѣла разглядѣть въ этомъ полумракѣ все раньше, чѣмъ увидала Анну. Она со своей маленькой фигуркой совершенно тонула въ этой подавляющей обстановкѣ. Анна лежала на chaise longue въ черной бархатной блузѣ, отдѣланной кружевами point de Venise. На головѣ, причесанной въ двѣ косы, узкая бѣлая шелковая ленточка. Ноги прикрыты темно-лиловымъ couvre-pied также съ point de Venise. Рядомъ, на столикѣ, въ темныхъ вазахъ — два громадныхъ букета изъ ниццкихъ фіалокъ. Все было строго обдумано: ничто не нарушало траура, ничто, вплоть до болонки, на бѣлоснѣжной шейкѣ которой былъ надѣтъ черный бархатный ошейникъ съ серебрянымъ замочкомъ и серебряною надписью: «Cora». Все было разсчитано, все подчеркнуто, во всемъ хотѣлось щегольнуть горемъ.

Возлѣ Анны сидѣли три дамы и одна изъ нихъ была мать ея. Александрѣ Аркадьевнѣ было уже подъ сорокъ, но парикмахерская прическа, необычайно тонкая талія, фасонъ и цвѣтъ платья дѣлали ее гораздо моложавѣе.

Разговоръ все время шелъ по-французски.

— Вотъ уговариваемъ Annette встать и начать выѣзжать. По-неволѣ скучать будетъ, — лежитъ уже пять недѣль, — обратилась къ Вѣрѣ мать Анны послѣ обычныхъ представленій.

— У насъ всегда, chère madame Bolowzeff, — заговорила сидѣвшая у изголовья больной немолодая француженка, — держатъ больную три недѣли въ постелѣ и три на chaise longue. Я принимала у герцогини Грамонъ, у графини Ришлянде…

— Да какое мнѣ дѣло до вашихъ герцогинь и графинь! — раздраженно перебила ее Александра Аркадьевна.

— Но, maman, я должна слушаться кого-нибудь одного: или васъ, чтобы встать и летѣть завтра же въ Булонскій лѣсъ, или довѣриться madame Пуарье и вылежать еще недѣлю, — заговорила молодая женщина, отчеканивая каждое слово. Въ голосѣ слышно было, что она не слушается ни той, ни другой, а сдѣлаетъ такъ, какъ сама захочетъ. Этотъ рѣшительный тонъ, этотъ рѣзкій голосъ противорѣчили ея безпомощной фигуркѣ, ея блѣдному, безкровному лицу. Но такъ казалось на первый взглядъ. Стоило только немного вглядѣться въ ея тонкія губы и обратить вниманіе на длинные темно-сѣрые глаза съ металлическимъ блескомъ, чтобы понять, что въ этомъ маленькомъ тѣльцѣ огромный характеръ.