Арестованный - Константин Леонтьев

– Понял, понял! – воскликнул он и, положив в один карман пистолет, а в другой записку следователя, поспешил в конак.

Я еще закричал ему вслед:

– Сейчас, сейчас! скажите, – пока он спит… Да записку чтоб они сдуру не стали прежде читать… Оставьте ее у них.

Паша, выслушав моего драгомана, сказал ему:

– Извольте, я дам хоть двадцать солдат с офицером; с таким человеком нужна осторожность, – надо окружить дом, чтобы не убежал. Я верю, но не могу ручаться за все обстоятельства, не знавши их. Я узнаю только после, точно ли он русский подданный, и этого с меня будет, вероятно, достаточно, чтобы не защищать его.

Солдаты явились и окружили келью. Мой драгоман, с пистолетом в руках, и турецкий офицер начали стучаться в дверь.

Дверь отворил сам Масляев, раздетый, спросонья.

Увидав перед собой пистолет, офицера турецкого и штыки, он сказал только:

– Ну, что ж, видно, так Богу угодно… Позвольте только одеться.

Но драгоман, сообразив, что у него в одежде, вероятно, есть документы, прежде всего подскочил и выбрал из карманов все бумаги, какие были. В числе их нашелся и паспорт румынского начальства на французском языке, он был выдан на имя русского подданного Александра Иванова («Sujet russe Alexandre Iwanoff»), а не Александра Иванова (или Ивановича ) Масляева. Слова «Масляев» не было в этом паспорте. Другие бумаги были частные и никакого особого значения не имели ни по вопросу о подданстве, ни по отношению к преступлению, в котором он обвинялся.

Все это кончилось очень скоро и успешно; драгоман возвратился ко мне не больше как через час со всеми этими бумагами; с неразряженным пистолетом и торжествующим лицом.

– Кончено: Масляев в тюрьме! – воскликнул он.

Я, впрочем, и без него только что узнал от одного из слуг, «что все кончено». Этот слуга видел сам случайно, как по улице за консульством провели Масляева к конаку между двумя рядами солдат. Он был почти на целую голову выше солдат, и его высокая и широкая шляпа чернела над красными фесками сквозь штыки, должно быть, как-то особенно выразительно, потому что многие на улице обратили на эту шляпу внимание и упоминали о ней, восклицая: «Какой мужчина, какой рост! Эта шляпа выше голов низамов!..» и тому подобное.

И мой драгоман твердил:

– Что за человек! Это исполин, атлет!

Первый и главный шаг был сделан; но обязанность свою я мог считать оконченною только тогда, когда сдам арестованного на русский пароход «Тавриду», который ходил из Одессы в Галац мимо Тульчи и обратно только по разу в неделю. Оставалось до прихода «Тавриды» еще дня три-четыре, кажется.

Сумеют ли удержать и сохранить его турки в своей тюрьме? Это один вопрос.

И еще – как я сам справлюсь с ним здесь, в консульстве, в последние ночные часы? Ведь «Таврида» проходит обратно из Галаца мимо Тульчи позднею ночью, к пристани не подходит и останавливается на минуту посреди реки, чтобы только принять и спустить несколько пассажиров с лодок и в лодки. Как отнесутся ко всему этому делу и как будут вести себя против меня тульчинские староверы? Их в городе много. Посмотрим. А пока Масляев схвачен и сидит в кандалах у турок.

Со дня ареста Масляева до дня его отсылки из Тульчи в Одессу на пароходе «Таврида» не встретилось никаких особенных затруднений. Пашу я видел, и он сказал мне тотчас же, чтобы я был спокоен, что судя и по паспорту (Sujet russe Alexandre Iwanoff), выданному ему румынами, и по записке следователя, сообщенной мною в Порту, и по всем справкам, местная власть никаких претензий против моих действий иметь не будет и окажет мне всевозможное содействие.

– Какой, однако, это должен быть человек! – заметил паша.

Но на этот раз в деле Масляева румынские власти, упустившие его из своего Галаца, захотели вдруг в Тульче, на турецкой территории, заявить свои государственные права на протекцию обвиняемому.

Жил в Тульче некто Стоянович, румынский подданный; невзрачный, незначительный; чем-то торговал, но считался румынским вице-консулом. Другие консулы, настоящие, – австрийский, французский и другие, – никогда об нем даже и не говорили и не обязаны были говорить. Визитов ему не делали, на совещания не приглашали и т. д. И надо ему отдать справедливость, – он держал себя очень скромно и ни на что подобное, по-видимому, не претендовал. И вдруг этот скромный агент вассального княжества явился ко мне дня через два после ареста Масляева в сопровождении чиновника Порты; начал словесно протестовать против моих действий и слегка пытался доказать мне, что «этого Масляева надо освободить и возвратить румынским властям; потому, во-первых, что паспорт ему выдан румынами, а во-вторых, потому что на этом паспорте он назван Александр Иванов, а я искал Александра Масляева. «Может быть, это вовсе другое лицо!» Возражение мое было очень просто:

– Вы, верно, живя на Дунае, знаете, – сказал я, – что у нас, русских, в обычае называть человека тремя именами: имя, отчество и фамилия. А здесь, в Турции, ну и в Румынии также, очень часто ограничиваются одним отчеством, когда дело идет о русских, и фамилию опускают или забывают.

Румынский представитель успокоился, ушел – и больше не тревожил меня… Я думаю, он пришел ко мне только наудачу, только для успокоения совести. Просьбы ли какие-нибудь, или даже «обещания» родных и близких Масляева побудили его к этой слабой попытке – не знаю; только об нем и помину больше не было.

Наконец – настало для меня самое трудное: надо было взять Масляева к себе в консульство. Надо было хорошо кончить удачно начатое.

Я получил известие из Одессы, что в следующий рейс свой из Одессы в Галац командир пассажирского нашего парохода «Таврида» возьмет, по приказанию начальства, на военном русском судне, стоящем в Галаце, двух вооруженных матросов для конвоирования арестанта до Одессы.

«Таврида», я уже говорил, из Галаца мимо нашей Тульчи проходила большею частью ночью и к пристани никогда не приставала. Нужно было бы для этого заворачивать назад. Поэтому я с половины дня уже принужден был перевести Масляева к себе, чтобы иметь возможность доставить его, как можно поспешнее, с берега на пароход в маленькой консульской лодке.

Условия для содержания под стражей такого человека, как Масляев, были в консульстве весьма недостаточны. Тюрьмы настоящей не было. Поместить его можно было только на дворе, в маленькой комнате в нижнем этаже, с решетчатым окном на двор и с очень плохой и тонкой дверью.

Довольно обширный двор консульства с задней стороны и с боков был обнесен обыкновенным русским дощатым забором; за этим забором было пустое место с оврагом, а за оврагом – много староверческих хат. Я все-таки не мог знать наверное, что думают и что чувствуют тульчинские староверы. Был у меня, правда, за это время их приходский священник, спрашивал про Масляева; спрашивал, в чем его обвиняют, вздыхал, качал головою… Но мнения, ни своего собственного и никакого, не высказал. О том, как это Масляев так скоро попался в руки, тоже не спросил.

Мало ли что могут до ночи придумать эти люди! Они хитры!

Надо ни на шаг не оставлять арестанта и за всем следить. Стража у меня: всего один кавас, мусульманин, араб, юноша смелый, сметливый, но ветреный.

Кроме него в доме было двое слуг; мальчик-молдаван лет 18 и повар – пожилой, угрюмый малоросс, из беглых крепостных.

Двое юношей, двое мальчишек, ветреный араб и неопытный молдаван, и этот скрытный, как-то исподлобья глядящий, повар… Кто их знает?

Но делать нечего!

Ребята уверяли, что будут бодрствовать неусыпно, и араб в одушевлении поклялся даже страшными клятвами, что никуда сегодня не пойдет и убьет на месте «этого Масляева», если он осмелится только вид какой показать…

Повар слушал все это, потупя голову и сверкая глазами; не сказал ни слова и ушел в кухню как ни в чем не бывало.

– Пусть ведут сюда турки Масляева!

Привели его человек пять низамов и ушли, оставивши у дверей нашей плохой импровизованной тюрьмы одного товарища, самого молодого, самого слабого, самого смирного; он был изнурен и замучен долгой лихорадкой, худ, уныл, и цвет лица его был специфический лихорадочный – грязно-желтый.

Бедный молодой человек стал как вкопанный с ружьем у дверей на двор и словно уснул – такое равнодушие было на больном лице его.

«Ну, стража!» – подумал я.

Это я думал, глядя на Масляева в первый раз. До тех пор я только слышал о нем, а сам его не видал.

«Экой богатырь, в самом деле! И какое приятное лицо! Вот что удивительно…»

Видали вы когда-нибудь купцов старинных, очень высоких, сильных и почтенных? Или, быть может, вы воображали себе таких могучих русских бояр времен Иоаннов? Сила, спокойствие, с неистощимым запасом страшной энергии, и даже… даже… прекрасная, мужественная доброта!.. Вот какое впечатление произвел на меня Масляев, когда я в первый раз увидел его в бедной маленькой комнате каваса.