Искатель. 2011. Выпуск №11 - Наталья Смехачева

В прозрачном тумане звенели колокольчики «Осеннего вальса», запущенного Абрамычем, старая липа плакала невесомыми танцующими слезами, такими же яркими и грустными, как канувшие в Лету, так любимые Вадимом золотые июньские закаты…

Глава вторая

Мальчик появился неожиданно, словно из ниоткуда, и Вадим вздрогнул, увидев его перед собой. На вид ему было лет десять или двенадцать, он был худ и светловолос, на угловатых плечах мешковато висела застиранная добела штормовка. Скорее всего, он стоял здесь уже давно, просто Вадим, занятый своими мыслями, его не замечал.

— Тебе чего, пацан? — миролюбиво спросил Вадим, ловким щелчком отправляя в урну окурок сигареты. — Подарок выбираешь?

— Ага, подарок, — мальчик радостно закивал, — маме, на день рождения.

— Да? — Вадим улыбнулся, с удовольствием разглядывая загорелое, чуть обветренное лицо, освещенное прозрачными зелеными глазами. — И что же ты выбрал?

— «Цветок папоротника»! — выдохнул мальчик и широко белозубо улыбнулся.

— Ого! — от неожиданности Вадим засмеялся. — А деньги у тебя есть?

— Есть. — Мальчик сдвинул к переносице тонкие, красивого рисунка брови и полез за пазуху. — Вот, — сказал он через секунду, протягивая Вадиму тщательно разглаженную бумажку.

Вадим растерянно смотрел на тысячную купюру, зажатую в загорелых исцарапанных пальцах, и чувствовал, что настроение, и так далеко не радужное, портится окончательно и бесповоротно.

— Деньги мать дала? — хмуро спросил он только для того, чтобы что-нибудь спросить.

— Нет, — мальчик слегка побледнел и опустил руку. — Я заработал. Школу ремонтировал, скот пас, потом новый храм расписывал…

— Вот как? — удивился Вадим. — Так ты художник?

— Нет, — мальчик качнул головой, отчего прямые светлые волосы искристо вспыхнули летним погожим днем, — я краски смешивал — я цвета хорошо чувствую, а раскрашивал по трафарету, меня отец Никодим научил.

— А зачем тебе «Цветок папоротника»? — Вадим не знал, как сказать этому странному пацану, что картина не продается. Ни за тысячу, ни за пять, ни за десять тысяч.

— Маме. Очень красивый. Чтобы поверила! — сбивчивой скороговоркой выпалил мальчик и нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

— Поверила? — Сердце у Вадима екнуло и забилось быстрее. — Поверила во что?

— Ну, в то, что папоротник цветет и не один я видел Золотой Цветок…

— Ты… — у Вадима внезапно сел голос, а глаза ни с того ни с сего заволокло слезами, — ты хочешь сказать, что видел Золотой Цветок?!

— Да, — мальчик спокойно кивнул. — Этим летом, у нас в Ольховке.

— Расскажи! — Вадим сгреб его в охапку и посадил рядом с собой на скамейку. — Пожалуйста!..

Мальчик поерзал немного, устраиваясь удобно и основательно, засунул руки глубоко в карманы штормовки, помолчал.

— Я хотел быть художником, — начал он медленно и как бы через силу, — настоящим, как Саврасов… Я много рисовал и очень старался, меня Борис Петрович, наш учитель рисования, хвалил, но у Мишки, приятеля моего, все равно получалось лучше. Лучше всех. Мишка что угодно может нарисовать — березку, собаку, рассвет над речкой… Только портреты у него пока не получаются. А этим летом Мишка конкурс в Москве выиграл и поездку в Италию. Я как узнал — всю ночь плакал. Нет, не от зависти к Мишке, а от того, что я бездарный и никогда не стать мне художником… Заснул я только под утро и увидел во сне Золотой Цветок. Потом вдруг проснулся, словно и не спал вовсе. Смотрю — за окнами только-только светать начинает, тихо так и туман над деревней… И решил я пойти и взглянуть на Золотой Цветок, так ли он хорош, как в моем сне. Место я запомнил, это на бывшей барской усадьбе, нужно только от развалин дома спуститься вниз, к Поющему ручью… В общем, вышел я из дома и пошел по Дороге, потому что усадьба от Ольховки далеко, нужно километра два пройти, а если по Дороге — пройдешь столько, сколько захочешь…

Мальчик умолк и молчал очень долго, глядя застывшим взглядом себе под ноги на черный асфальт и оранжевые листья на нем, а Вадим нетерпеливо ждал, боясь вздохнуть, шевельнуться, облизнуть пересохшие губы…

— Он был совсем-совсем один, опутанный туманом, осыпанный, словно инеем, холодным, колючим светом далеких рассветных звезд… — голос мальчика зазвенел, и он притушил его коротким полувздохом-полувсхлипом, — но он был прекрасен!.. И рад моему приходу. Я пробыл с ним до самого солнца. Любовался, дышал его сиянием, слушал его песню, предназначенную только мне. Даже ручей не мог ее заглушить… А когда встало солнце, я ушел. Тихо-тихо, не оглядываясь…

— А клад?! — не выдержал Вадим. — Разве ты не знаешь легенды?

— Знаю, — мальчик откинулся на спинку скамьи, улыбнулся. — Но я и так был счастлив.

— А потом?

— Потом я обнаружил в кармане рубашки маленький карандашик. Обыкновенный простой карандаш, аккуратно зачиненный, с золотым оттиском цветка на одной из граней…

— И ты… — выдохнул Вадим, — рисовал… этим карандашом?!..

— Рисовал. Золотой Цветок, наш дом, яблони в саду, красавицу Мурку, отца и маму… Мишкины рисунки рядом с моими выглядели просто каракулями. Все удивлялись, хвалили меня, а Борис Петрович даже расстроился, что в Италию еду не я, а Мишка… Мишка, конечно, очень переживал и однажды запил тушью мой альбом, и мы с ним из-за этого подрались. А на другой день я встретил его на улице с большой плетеной корзиной — он нес на речку троих щенков. Топить… И даже сотней похвастался, которую ему Генка Зиновьев дал. Генка уже взрослый, он на пилораме работает. У него собака есть, лайка. Альмой зовут. Она самая лучшая в деревне. А вот щенки уродились совсем не в нее — коротконогие. черномазые, лопоухие. Их брать никто не хотел, Генка даже сюда, в город, ездил, но и здесь на них охотников не нашлось. Вот Генка и попросил Мишку щенков куда-нибудь пристроить. А куда их пристроишь? И Мишка понес их на реку… В общем, мы опять подрались. А потом договорились: я отдал Мишке свой карандаш, а он мне — корзину со щенками. Мишка помчался домой, рисовать, а я понес щенков на хутор, к егерю дяде Жоре.

Я шел Дорогой, по холодку. Рыжика, бельчонка знакомого, сушкой угостил, с дятлом Жоржем в стукоталочку поиграл, и так мне радостно было, словно у меня день рождения. Я шел и думал: «Рисовать я не умею. А что же умею? Что я умею лучше других? Стал вспоминать, и оказалось — не так уж мало. Я травы знаю (меня бабушка учила), о зверях разных знаю больше других, по валежнику пройду — ни одна ветка не хрустнет, с любой собакой общий язык найду, а птицы у меня прямо из рук угощение берут… Раньше я всего этого как-то не замечал. В общем, вспомнил я все это и понял, что буду егерем, как дядя Жора.

— А Мишка? — тихо спросил Вадим.

— Мишка? — мальчик улыбнулся. — А что ему сделается? Карандаш мой он до дома не донес, обронил где-то по дороге. Да он ему и не нужен. Мишка с каждым днем рисует все лучше и лучше. Недавно из Италии вернулся. Подарок мне привез — альбом с репродукциями Джотто. А одного из тех щенков, что я дяде Жоре тогда отнес, самого лопоухого и смешного, Мишка себе взял. Назвал Персиком. И деньги Генке вернул.

— Так ты больше не рисуешь?

— Отчего же, — мальчик снова улыбнулся. — Рисую. Для себя или если кто попросит. В общем, для полноты жизни. А вы… — он помялся немного и спросил осторожно, стараясь скрыть заинтересованность и волнение, — нашли клад?

— Кладов не бывает. — Вадим встал и поднял с земли „Цветок папоротника“. — Клады — это мы сами. Держи, — он протянул изумленному и обрадованному мальчику картину. — А деньги оставь. Вон там, — он кивнул в сторону реки, — в книжном магазине возле моста я видел замечательный атлас по зоологии… А как тебя зовут?

— Ласточка, — заторопился мальчик, — Ленька Ласточка. А вы приезжайте к нам в гости, на этюды. Не пожалеете! Правда-правда, приезжайте! Это недалеко, всего две остановки на электричке. А там через рощу — рукой подать…

— Спасибо. Может, и приеду… Слушай, а что это за Дорога, о которой ты говорил?

— Дорога?.. — Ленька помолчал, потер переносицу. — Просто Дорога. Лесная. Много солнца, кружево от веток на желтом песке, деревянный мостик через ручей, там меня всегда Рыжик встречает, купальницы… Она всегда одна и та же зимой и летом, весной и осенью, на ней нельзя заблудиться или опоздать, на ней — хорошо… Дорога есть у каждого, но не все знают об этом.

— А как… как ты нашел Дорогу?

— Это года два назад было. Мы с Мишкой за грибами пошли. Да в лесу поссорились. Из-за белого гриба. Мы такого красавца еще ни разу не встречали. Подбежали к нему одновременно и заспорили, кто первый его нашел. Пока гриб друг у друга вырывали, весь его раскрошили, разругались и разошлись в разные стороны. И я заблудился. Прежде со мной такого никогда не случалось. А тут, в какую сторону ни пойду — все к незнакомому болоту выхожу. И лес кругом — черный, непролазный, страшный. Сел я под елку и заплакал. И себя жалко, и Мишку. И Мишку почему-то больше. Вот, думаю, утону в болоте, кто ему будет задачки по математике решать? И для портретов позировать. Мишка ведь портреты рисовал очень плохо, а позировать, сами знаете, тяжело, вот никто и не соглашался. Кроме меня. И очень я пожалел, что гриб тот Мишке не отдал. Я же все равно грибы лучше Мишки ищу, он так не умеет, да и грибы он знает плохо, даром что деревенский. Потом я вспомнил, что не прочитал бабушкин заговор, когда в лес входил. Вытер я слезы и сказал нужные слова, а заодно и молитву прочитал, которой меня мама научила. И тут же в сон провалился. А проснулся я уже на Дороге, возле мостика через ручей, и Рыжик мои карманы проверял… Ну, мне пора, — Ленька протянул Вадиму руку, и его рукопожатие оказалось не по-детски уверенным и крепким. — Приезжайте, я вас с Мишкой познакомлю. У него каталог вашей выставки имеется, а некоторые работы он даже пытался копировать. — Ленька блеснул зелеными глазами, повернулся и легко зашагал прочь, в сторону невидимой отсюда реки. Его соломенная макушка блеснула пару раз в зыбком солнечном луче и исчезла в искристой перламутровой дымке где-то возле Абрамыча, под проникновенно-печальное „Утро туманное, утро седое…“.