Ангел смерти - Александр Торин

— Саша! — Мама начала плакать. — Где ты это услышал…

— Меня уже ничего не удивляет. Мальчик останется у меня.

— Мама. У нас сложный этап. Потом, эти соседские дети.

— Знаешь что, Марина, разбирайтесь. А ты пока отдай мне внука.

А я ведь понимал, что к чему. И, проснувшись на следующий день, поежился на сундуке и спросил:

— Ты моя бабушка?

— Угу.

— А кто мой дедушка?

— Какая тебе разница?

— Ну все-таки, ну пожалуйста, ну скажи!

— Ленин.

— Ты серьезно? — Я смотрел на нее голубыми глазами и думал об Инессе Арманд. — Так ты тоже Арманд?

— Дурачок, — засмеялась старушка. — Твой дедушка родом из Ярославля, лежит в Петрозаводске. Блокада его доконала. Но расписаны мы с ним не были, бумаги наши были не в порядке. Есть хочешь?

— Угу.

— Я кашу сварила. Поешь. Потом можешь поиграть во дворе. И чувствуй себя человеком.

— Человек — это звучит гордо, — вырвалось из меня.

— Наследственность, однако. Далеко пойдешь, — согласилась бабушка. — Иди, Саша, погуляй. Я устала.

— Я тоже устал, — согласился я.

— А ты от чего?

— От бессмысленности жизни. Так папа говорил.

— Какое совпадение… Господи, за что мне это?

— За грехи, — так всегда мама говорила.

— Ну, у кого грехов больше ангелы небесные разберутся.

— А это кто, ангелы?

— Ну, такие поросшие перьями кентавры. Как на картине. Господи, такой симпатичный был, все ко мне приставал. Вокзал какой-то расписывал.

— Бывает, ба. — Сам не знаю, откуда проснулся во мне инстинкт самосохранения. — Спать-то где буду?

— Здесь, на сундуке. Я одеяло подстелю.

— И буду я спать на сундуке этом четыре с половиной года. Я, собственно, не против. Город этот будет вечным, и время тоже вечно, и мертвые живы, они сидят на лавочках возле дома, они ждут творога в магазинах. И сгущаются тучи на горизонте, и пахнет прибитой к земле пылью, и воробей в истоме клюет гусеницу, и первый секретарь исполкома забрасывает удочку в пруд, и рождественские морозы, и драконы Комоду в «Клубе кинопутешественников». с лысым Сенкевичем. Нет, тогда Сенкевича еще в природе не было, а был странный старик с забытой фамилией вроде Штрилица, который изобрел пионерскую организацию. А все это было под Новый, тысяча девятьсот шестьдесят седьмой от рождества Христова год.

Утро в той шестиметровой комнате наступило внезапно. Рассвет взорвался цыганским хохотом, и сосредоточился на картине Куинджи. Фарфоровая тарелочка, лунная ночь.

— Айда на пруды!

— Темная ночь, только пули свистят по степи…

— Орешника за новую метлой.

— Давайте убирать снег и докажем, что мы, ученики второго класса пятой школы, достойны звания…

— Значит вы с Галей в одном классе учитесь? А я слесарь. Да, вот заказ Новогодний дали. Колбаску. Хочешь?

— На этом острове малина была сладкая. Вот мы и плавали туда-сюда, девчонкам ягоды…

— Господи, милая, зачем он тебе? Лысый дурак, ничего из себя не представляет. Я уверена, он просто хочет получить Московскую прописку.

— Ну мама, я его люблю!

Мокрые наволочки. Все-таки бабы дуры.

А потом появился симпатичный баптист-Володя, из шляхтичей. У него была хорошая улыбка. И на его удочку клевали бычки. И наволочки высохли.

На лестнице пахло влажной плесенью.

— Серега! Серега! Это полный финиш!

— Молодой человек, вы, надеюсь, имеете в виду грядущий концерт Генделя в зале Чайковского?

Это Александра Николаевна, бывшая старая дева, уверенная в том, что она была любовницей маршала Блюхера. В ее комнатке пахло валерианкой и бумагой от бесконечных томов Большой Советской Энциклопедии.

Никогда в своей жизни не строил я столь изощренных снежных замков, как в том городке. Рыцарские башенки соединялись подземными туннелями, ступени вели к покрытым льдом горкам, и фехтование огрызками Новогодних елок образца 1967 года считалось проявлением рыцарства.

Еще эти елки любили жечь посреди двора. И как-то незаметно наступила весна, а потом и лето.

Бабушка была озабочена какими-то бумагами, которые она складывала в толстую папку с тесемками. А мне приглянулся щенок на колхозном рынке. Стоил он пять рублей, скорее всего, хозяину не хватало на пару бутылок водки, но дешевле он щенка не отдавал.

Я мечтал о собаке. Сторожевой, конечно, но сошла бы и дворняжка.

— Дядь, — в десятый раз спрашивал я мужичка. — Почем щеночек?

— Пять рублей, сказал.

— А за рубль отдашь?

— Ишь, чего придумал…

— Очень собачку хочется.

— Раз хочется, ты бы каждый день по копеечке откладывал. Глядишь, за год три шестьдесят две и скопил… — Мужичок сглотнул слюну. — И на квас бы три копеечки осталось.

— А за три шестьдесят две отдашь?

— Отдам, — уверенно сказал мужик, а щенок начал скулить.

Я помчался к бабушке.

— Бабуль, дай три шестьдесят две. Прошу тебя.

— Так, это интересно. Откуда такая сумма?

— Там щенок, на рынке. У него глаза, ты себе не представляешь. Он будет нас любить.

— В коммунальной квартире. А ты соседей спросил?

— Ну и что, бабушка, ну купи его, пожалуйста. Он добрый, он такой, как я всегда себе представлял.

— Нет, внучек. Это исключено.

— Тогда ты самая бездушная, жестокая и плохая! Я так хочу собаку, я….

— В таком случае — убирайся! Возьми у соседа удочку и пошел вон, чтобы я тебя не видела до вечера! Лови рыбу на прудах. Когда вернешься — попросишь прощенья. Понятно?

— Понятно, ба. — Мне стало стыдно. — А у кого удочку взять?

— У Виктора Васильевича, известное дело. Забыл, как он тебя водкой напоил?

Тот вечер в коммуналке я помню, как вчерашний день. Бабушке надо было куда-то срочно убежать, и меня сдали на хранение соседям — Виктору Васильевичу, рабочему заправочной службы аэропорта «Шереметьево», и Анне Васильевне, необъятной, пышущей жаром газовой сварщице, словно сошедшей с полотен Кустодиева.

В комнате у соседей было сумрачно. Справа стояла широкая кровать с кружевным покрывалом и непременными никелированными шишечками, чуть подальше — стол, тоже покрытый кружевной скатертью, а напротив — буфет с невообразимым количеством всяческих фарфоровых статуэточек и вышитых платочков. Над буфетом возвышался вырезанный из дерева орел весьма хищного вида.

У Анны Васильевны начиналась газосварочная смена, и вскоре я остался один на один с Виктором Васильевичем. Полюбовавшись некоторое время резным орлом, я занялся делом — начал катать по кровати машинку, но вскоре зацепил и потянул нитку из кружевного покрывала.

— Эх ты, вредитель — укоризненно обратился ко мне Виктор Васильевич. Большой же уже мужик, а покрывало испортил. Анька ругаться будет, что я ей скажу?

Мне стало неловко, и, кажется, я даже решил всплакнуть.

— Да не расстраивайся ты так, — махнул рукой Виктор Васильевич. — Бабы — они все такие, все им салфеточки, балериночки. А нам, мужикам, много ли надо? — С этими словами он достал из буфета бутылку водки, и немедленно выпил.

После третьей рюмки настроение соседа заметно повысилось. Он шутил, трепал меня по голове, обращался ко мне не иначе, как «мы, мужики». Потом Виктор Васильевич налил рюмку прозрачной жидкости и протянул ее мне.

Я покачал головой. Что-то говорило мне о том, что дядя Витя поступает неправильно, и дети не должны пить взрослую водичку.

— Да чего ты головой трясешь, мужик ты, или нет?

Я зажмурился, взял рюмку из его рук, и залпом выпил, точно так же, как делал дядя Витя.

Водка была горькой и обожгла рот.

— Вот это по нашему, — обрадовался дядя Витя. — Вот это настоящий мужик. Молодец, Санек!

Надо ли говорить, что в голове у меня зашумело. Орел иронично выгнул голову и пошевелил своим деревянным крылом, готовясь взлететь. Фарфоровые статуэтки начали двигаться, комната поплыла перед глазами. Стало очень тепло, даже жарко.

Очнулся я уже в нашей комнатке, бабушка ругалась с Анной Васильевной, а Виктор Васильевич сконфуженно бормотал что-то про мужскую солидарность.

— Виктор Васильевич, здравствуйте!

— О, гвардеец! Привет. Ну, смотри-ка, вытянулся, повзрослел. Настоящий мужик, скоро в армию пойдешь.

— Витя, да что ты несешь. Ребенок еще в первый класс не поступил. Какая армия?

— А ты молчи, Анька. Молчи!

— Виктор Васильевич, а бабушка сказала, что у вас есть удочка.

— Конечно есть, от Сереги осталась. Он ведь, родимый, на учениях сгорел в танке. Помнишь, Санек, «Броня крепка и танки наши быстры». Какой красавец был, девки по нему сохли.

— Витя, — Анна Васильевна внесла в комнату кастрюлю с чем-то ароматным и наваристым.

— А что. Мужик, он и есть мужик. Отдал жизнь за Родину. Любка из пятого дома все приходила, то на новый год тортик, то на девятое мая коньячку. Эх, Серега…