Под городом Горьким - Василь Ткачев

Почему сегодня Он живет один и как оказался в нашем городе, земляк не знал.

Раньше, когда не было компьютеров, Он заваливал своими рукописями машинистку областной газеты. Та всегда, когда непризнанный писатель приносил очередное произведение, морщилась, мычала себе под нос что-то невнятное, но, хоть и была недовольна очередным визитом к ней этого творца, не отказывала ему, бралась за работу: двадцать копеек за страницу в те времена тоже были деньги. А у него страниц набиралось порядочно. Машинистка искренне жалела жену непризнанного писателя: сколько же денег тот выбрасывал на ветер! Кому, кому нужна эта писанина? Она же и рядом не стояла с литературой. Как-то, попервоначалу, машинистка— добрая душа— попыталась отредактировать текст, хоть немного прояснить его, придать привлекательный вид, но лишь нажила себе головную боль. Он не принял ни одной поправки, ни одной, потому что те страницы, в которые она вмешалась, пришлось перепечатать. Разумеется, бесплатно. Хотела сказать тогда непризнанному писателю прямо в глаза: «Да я когда слово Петровичу поправлю, он мне только спасибо говорит. Разве можно сравнить Петровича с тобой?! Его в школах дети проходят. А ты— графоман!..»

А он продолжал писать. Рассылал свои произведения по каким только можно было журналам и издательствам, но ответ получал как под копирку: ваше произведение нас не заинтересовало… А когда появилась возможность издавать книги на собственные деньги, тут и посыпалось— книга за книгой. Он охотно раздавал автографы, приносил свои произведения в библиотеки города, добивался презентаций. Только, познакомившись с написанным, в библиотеках, пряча глаза, отказывали. Он выходил из себя: «Почему другим можно, а мне нет? Что я, хуже их пишу? Буду жаловаться куда надо! Имейте в виду!..»

Ему уже чуть больше за семьдесят, но Он работает. Не пьет, не курит, никому дорогу не переходит, ему и не запрещают. Слесари всегда нужны. Ну, а деньги, заработанные на заводе, по уговору с женой Он тратит на издание своих книг. Жене хватает его пенсии. Он, к удивлению многих, был принят в союз, что придало ему уверенности… Теперь Он мог, прочитав роман известного писателя, в голос заявить: «Разве это роман?!»

Несколько дней назад Он видел такую картину. Около центральной городской библиотеки стоит фургончик и знакомые ему девушки-библиотекарши носят в него тюки книг. Что за акция? Куда их, классиков? Поинтересовался. Ответили не слишком приветливо: на макулатуру, куда же еще!.. Новые книги вытесняют из помещения старые!.. Он удивился: «Таких авторов и на макулатуру? Это же классики». Позже отлегло от сердца: среди классиков Он увидел и свои книги… Когда, наконец, до него дошло, что к чему, Он прослезился.

В тот день добиваться чего-либо от руководства библиотеки у него уже не было ни сил, ни желания. Себе же под нос не уставал повторять одно и то же: «Как это так?..» Он держал на библиотеку затаенную злость.

Он был хорошим актером. Был, потому что несколько дней назад в Инете появилась строка с извещением о его смерти… Не верилось, поскольку мужчина еще в самом расцвете. Позвонил знакомому в Минск, решившись поинтересоваться, что же случилось с человеком. Тот сказал коротко, как отрезал: спился. Спился? И что, из-за нее, водки, умер? В это не хотелось верить: он же совсем не брал в рот, насколько я знал, этой отравы. Ни капли. И вдруг… Скончался от водки?

В этом провинциальном театре Он появился в начале нового сезона, сразу влился в коллектив, а вскоре почти весь репертуар висел на нем. Талант есть талант. Злые языки, правда, баяли, что в столице Он вообще не был востребован, потому что там таких мастеров сцены хоть отбавляй, а тут, видите ли, стал звездой первой величины. Не трудно было догадаться сплетникам, почему он приехал в провинцию. Тут большого ума не надо, потому что просто так сюда никто не поедет, значит, что-то не сложилось у него, не иначе, набедокурил. А, так он еще и развелся с женой? Тогда понятно… Сбежал от семьи, сбежал от проблем. Коллеги глубже копать не стали. Да мало ли таких примеров, когда провинция лечила «заблудшие души»?

Актриса Стремкина в театре работала давно, еще с той поры, когда тот был народным коллективом. Потом, когда присвоили театру статус городского, она поступила в художественную академию, училась заочно, а заодно растила вместе с мужем-бизнесменом двоих детей. И… увлеклась актером, который приехал к ним из столицы. Начался роман. Где-где, а в театре такое не утаишь, и вскоре все только и судачили про отношения Стремкиной с Ним. Одни осуждали, мол, и чего ей только надо, дом полная чаша, к тому же дети. Другие понимали Стремкину: ну, полюбила, мало ли с кем такое может быть. Пройдет. Он, к тому же, был и старше Стремкиной лет на пятнадцать. Однако позже, когда отношения между столичным актером и Стремкиной зашли далеко, и тех и других словно бы как кто ужалил. Ей, видите ли, в стольный Минск захотелось, поближе к театральной и киношной богеме.

Театр погрустил-погрустил по двум звездам, да и забыл про них: хватало своих хлопот. Он и Стремкина устроились в один из столичных театров, где также снискали славу. А потом Он запил. Ужасно. Прощай, разумеется, театр. А чуть позже и Стремкина сказала: прощай… Она забрала детей и ушла от мужа на съемную квартиру. Так вот и окончилась их счастливая жизнь. Только мне не понятно одно: как Он мог, зная про свою слабость, от которой его спасало кодирование, не сказать Стремкиной об этом? Почему не предоставил ей выбора? Почему Он, в конце концов, сделал несчастными сразу четырех человек— ее, Стремкину, двоих детей и бывшего мужа? Переоценил себя?

Как бы там ни было, а мне жаль Его. Он был по-настоящему талантливым человеком, ибо не каждому из нас дано делать людей одновременно и счастливыми, и такими несчастными…

Рассказы

ПОД ГОРОДОМ ГОРЬКИМ

На этот раз Новый год Федор Коноплич решил встретить не в уютной городской квартире, как это было в течение последних лет его жизни, а в той хате, где когда-то родился. Начал собираться в неблизкую дорогу спозаранку. В вещевой мешок положил транзисторный радиоприёмник, приличный шмат сала, кольцо копченой колбасы, буханку хлеба, банку шпротов, трехлитровую бутылку воды, поллитровку... Все, кажется? А, может, водки маловато будет? Вдруг еще кто встретится ему в родной деревне, которая, знал, давно умерла: последнего жителя Вересневки провели на погост в начале этого века. Хотя хаты стоят. Почти в каждой - загляни в окно - увидишь заправленные кровати с пышными подушками, застеленные скатерками столы, у шестка стоит ухват, на лавке - ведро, к которому в обязательном порядке прилепилась кружка. Заходи, живи. В эту пору, наверное, они, хаты, заметены снегом, как заметены, наверняка, и все подходы к деревне.

Коноплич поднял вещевой мешок: легок, плечи не оттянет, поэтому решил все же взять еще и бутылку вина - на всякий случай. Для него так и одной стопки хватит, однако где-то в глубине теплилась надежда, что праздник он будет встречать не один, а на его новогодний огонек прибьется еще какая-нибудь душа...

- Все же едешь? - задержала взгляд на муже жена Мария, готовя на кухне праздничный ужин, и от лука, который на то время крошила, у нее были влажные глаза.

- Еду, - ответил кратко, но твердо.

- Ну, смотри сам. Хозяин - барин. Только не замерзни там. А я тогда, видимо, к детям пойду? А, может, и одна встречу Новый год? Будет видно. Первый раз, между прочим, за тридцать пять лет мы новогодний праздник будем встречать порознь. Не кажется тебе, что это плохая примета?

- Все будет хорошо. Не волнуйся. А на следующий день я вернусь, и мы посидим за нашим праздничным столом. И детей пригласим. Прости, Мария, что так получилось. Хата - веришь? - позвала. Хата. Ей, похоже, скучно там одной... У нее, возможно, также что-то болит, как иной раз у человека... Оставили ее все мы, забыли... Когда-то нужна была она нам, очень нужна... Нам всем... Мне, Гришке, Вовке, Сашке... Но то - когда-то... Не держи обиды на меня, Мария. Хата - тоже женщина, и она попросила моего внимания... Даже, показалось, слышал ее голос... А окно... большое, то, что во двор выходит, все время смотрит на меня... Будто мама... Будто дед Яков... Будто баба Поля... Еду, еду, Мария: чувствую, нашей хате неуютно одной под холодным зимним небом... Ее что-то беспокоит, тревожит... Я должен быть сегодня с ней...

Мария понимала своего Коноплича, не задавала больше никаких вопросов, только поинтересовалась, не забыл ли он спички. Человек не курит - мог и не взять. Без спичек вечером в старенькой родительской хате нечего делать. Оказалось, волновалась женщина напрасно: и коробок спичек, и три свечи он аккуратно завернул в полотенце и положил в самый большой карман вещевого мешка. "Видишь?" Она молча кивнула: вижу. В том полотенце были и фотографии родных людей. Чтобы Мария не задавала лишних вопросов, о них Коноплич умолчал.