Как по маслу - Роальд Даль

Я терпеливо ждал. Ответ пришел замечательный, во-первых, очень быстро, а во-вторых, все разъяснилось: "Парашют - поверни - застежку".

Я повернул застежку, освободил парашют, не без усилия приподнялся и перевалился через борт. Что-то горело. Я перекатился по песку, отполз подальше на четвереньках и лег.

В огне рвались боеприпасы моего пулемета, пули ударяли рядом в песок. Я их не боялся, а просто слышал.

Возникла боль. Сильней всего болело лицо. С лицом что-то случилось. Я подтянул руки к лицу, оно было липким. Где нос? Нос делся куда-то. Я поискал зубы, но не сумел определить наверняка, есть они или нет. Потом, наверное, задремал.

Вдруг откуда ни возьмись рядом со мной оказался Питер. Я слышал его голос и как он плясал вокруг, вопил как сумасшедший, тряс мою руку и говорил:

- Господи, я думал, ты там, внутри. Я грохнулся в полмиле отсюда и прибежал к тебе. Ты как, в порядке?

Я спросил:

- Питер, что с моим носом?

Он чиркнул в темноте спичкой (в пустыне ночь наступает мгновенно) и после паузы сказал:

- Не то чтобы от него много осталось... Болит?

- Не задавай дурацких вопросов, конечно болит!

Он сказал, что пойдет к своему самолету взять морфия из аптечки, но вскоре вернулся со словами, что не нашел самолета в темноте.

- Питер, - сказал я, - я ничего не вижу.

- Я тоже, - сказал он. - Ночь.

Стало холодно. Стало ужасно холодно. Питер вытянулся возле, чтобы нам греться друг о друга. То и дело он повторял:

- В жизни еще не видал человека без носа.

Время от времени я сплевывал кровь, много крови, и каждый раз Питер зажигал спичку. Раз он протянул мне сигарету, но она отсырела, и вообще мне не хотелось.

Не знаю, сколько мы с ним так провели, и мало что помню после. Помню, я говорил Питеру, что у меня в кармане есть таблетки от горла и чтоб он их принимал, а то заразится от меня и у него тоже заболит горло. Я спрашивал у него, где мы. Он отвечал, на ничьей земле. Потом раздались голоса английского патруля, они по-английски спрашивали, не итальянцы ли мы. Питер ответил что-то, не помню что.

Позже был суп - горячий, густой, и мне от одной ложки сделалось плохо. И все время не уходило приятное ощущение того, что Питер здесь, что он замечательный, все правильно делает и никуда не уходит. Вот все мои воспоминания.

* * *

Люди с кистями и красками стояли у самолетов и жаловались на жару.

- На самолетах картинки рисовать? - удивился я.

- Да, - сказал Питер. - Классная идея. Не всякий додумается.

- Зачем, - спросил я. - Ну, объясни!

- Рисуем смешные картинки, - ответил он, - немецкие летчики их как увидят, начнут смеяться. От смеха потеряют равновесие и ни во что не смогут попасть.

- Господи, какой вздор! Вздор, вздор, вздор!

- Нет, классная идея! Отличная! Пойди глянь.

Мы побежали к самолетам.

- Прыг, прыг, скок, - крикнул Питер, - прыг, прыг, скок! Поспевай!

- Прыг, прыг, скок, - крикнул я, - прыг, прыг, скок. - И мы помчались вприпрыжку.

Первый самолет разрисовывал грустный человек в соломенной шляпе. Он перерисовывал картинку из журнала, и, увидав ее, Питер воскликнул: "Боже, ну и картинка" - и покатился со смеху. Смех перешел в урчание, потом в рев, он хлопал себя по ляжкам и перегибался с широко открытым ртом и зажмуренными глазами. Шелковый цилиндр свалился на песок с его головы.

- Не смешно, - сказал я.

- Это не смешно? - воскликнул он. - Как то есть не смешно? Ты на меня посмотри. Видишь, как я смеюсь? Мог бы я сейчас попасть в цель? Ни в дом, ни в дуб, ни в гроб!

И он запрыгал по песку, заливаясь хохотом.

- Прыг, прыг, скок, - приговаривал он. - Прыг, прыг, скок.

Маленький человечек с морщинистым лицом красным мелком писал на фюзеляже что-то длинное. Соломенная шляпа сидела у него на макушке, лицо блестело от пота.

- Доброе утро, - сказал он и изящным жестом снял шляпу.

- Заткнись, - отвечал Питер и, наклонившись, стал читать то, что написал человечек. Он хрюкал, фыркал и хохотал, раскачивался и приплясывал на песке, хлопал себя по ляжкам и наклонялся.

- Ну и класс, ну и класс, ну и класс, ну и рассказ. - Он встал на цыпочки, встряхнул головой и заржал, как припадочный. Тут и до меня тоже дошло, в чем соль рассказа на фюзеляже, и я засмеялся. От смеха у меня живот заболел, я упал и покатился с хохотом по песку, потому что ничего смешнее нельзя было себе и представить.

- Питер, ты молодчага, - сказал я, - но как насчет немцев? У них как, все летчики могут читать по-английски?

- Вот черт, - сказал он. - Вот черт, - и заорал: - Прекратить!

Все опустили кисти, неторопливо обернулись к нему, потом хороводом прошлись на цыпочках, нараспев приговаривая:

- На фюзеляже - чепуха, ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха-ха, у бензобака ерунда, да-да-да-да, да-да-да-да.

- Заткнитесь, - оборвал Питер. - Надо малость подумать. Мы перемудрили. Где мой цилиндр?

- Чего? - спросил я.

- Ты знаешь немецкий, - сказал он мне. - Переведешь. Он вам переведет, - крикнул он. - На немецкий!

Его черный цилиндр лежал на песке. Я отвернулся, взглянул еще раз - он был на том же месте. Шелковый парадный цилиндр валялся в песке.

Я закричал:

- Ты ненормальный! Свихнулся! Ты ничего не соображаешь! Ты сам понимаешь, что свихнулся? Из-за тебя нас всех перебьют!

- Боже, как вы кричите! Не надо так кричать. Вам это вредно.

Голос принадлежал женщине.

- Вы прямо горите, - сказала она, и кто-то вытер мне лоб платком. - Не надо так волноваться.

Она ушла, а я смотрел в бледное голубое небо. Безоблачное небо кишело немецкими истребителями - сверху, снизу, по сторонам. Деться мне было некуда, и сделать я ничего не мог. Они заходили на меня один за одним, весело и беззаботно крутясь и танцуя в воздухе, но я не боялся: на крыльях у меня были смешные картинки. Я думал: "Я здесь один против ста, и я их всех посшибаю. Дождусь, чтобы они начали смеяться, и посшибаю, факт".

Они подлетели ближе. Их было столько, что они заслоняли дневной свет; столько, что я не мог выбрать, на кого смотреть, кого сбивать первым; столько, что в небе как будто повис черный занавес и лишь кое-где, в разрыве, просвечивала голубизна. Вопрос, хватило бы ее или нет, чтобы залатать прорехи в лохмотьях нищего. Хватит - тогда все в порядке, нет плохо.

Они подлетели ближе, еще ближе, еще, и прямо перед глазами у меня встали черные кресты, ярко выделявшиеся на крашеных боках "мессершмиттов" и на голубом фоне неба. А я все вертел головой. Крестов и самолетов становилось все больше, и в конце концов в поле зрения остались кресты и небо. Кресты оканчивались ладонями. Они взялись за руки, образовали круг и затанцевали вокруг моего "гладиатора", и моторы "мессершмиттов" пели глубокими мажорными голосами. Они наигрывали "Апельсин-Лимон". По очереди, пара за парой входили в центр круга и нападали на меня, и я понимал тогда, что это как раз и были: с одной стороны - Апельсин, с другой - Лимон. Они кренились, кружились, вставали на цыпочки и опирались на воздух то одним боком, то другим.