Гарики на каждый день - Игорь Губерман

II. Среди немыслимых побед цивилизации мы одиноки, как карась в канализации

Из нас любой, пока не умер он,себя слагает по частямиз интеллекта, секса, юмораи тношения к властям.

Когда– нибудь, впоследствии, потом,но даже в буквари поместят строчку,что сделанное скопом и гуртомрасхлебывает каждый в одиночку.

С рожденья тягостно раздвоен я,мечусь из крайности в конец,родная мать моя – гармония,а диссонанс – родной отец.

Между слухов, сказок, мифов,просто лжи, легенд и мнениймы враждуем жарче скифовза несходство заблуждений.

Кишат стареющие дети,у всех трагедия и драма,а я гляжу спектакли этии одинок, как хер Адама.

Не могу эту жизнь продолжать,а порвать с ней мучительно сложно;тяжелее всего уезжатьнам оттуда, где жить невозможно.

В сердцах кому-нибудь грубя,ужасно вероятнооднажды выйти из себяи не войти обратно.

Каждый сам себе – глухие двери,сам себе преступник и судья,сам себе и Моцарт и Сальери,сам себе и жолудь и свинья.

У нас пристрастие к словам –совсем не прихоть и не мания;слова необходимы намдля лжи взаимопонимания.

То наслаждаясь, то скорбя,держась пути любого,будь сам собой, не то тебяпосадят за другого.

По образу и духу своемуСоздатель нас лепил, творя истоки,а мы храним подобие Емуи, может, потому так одиноки.

Не прыгая с веком наравне,будь человеком;не то окажешься в говнесовместно с веком.

Гляжу, не жалуясь, как осеньюповеял век на пряди белые,и вижу с прежним удовольствиемфортуны ягодицы спелые.

Вольясь в земного времени потокстечением случайных совпадений,любой из нас настолько одинок,что счастлив от любых соединений.

Не зря ли знаньем бесполезнымсвой дух дремотный мы тревожим?В тех, кто заглядывает в бездну,она заглядывает тоже.

Есть много счастья в ясной верес ее тяжелым грузом легким,да жаль, что в чистой атмосференевмочь моим тяжелым легким.

Непросто – думать о высоком,паря душой в мирах межзвездных,когда вокруг под самым бокомсопят, грызут и портят воздух.

Мы делим время и наличность,мы делим водку, хлеб, ночлег,но чем отчетливее личность,тем одиноче человек.

И мерзко, и гнусно, и подло,и страх, что заразишься свинством,а быдло сбивается в кодлои счастливо скотским единством.

Никто из самых близких поневолев мои переживания не вхож,храню свои душевные мозолиот любящих участливых галош.

Разлуки свистят у дверей,сижу за столом сиротливо,ребята шампанских кровейстановятся бочками пива.

Возделывая духа огород,кряхтит гуманитарная элита,издерганная болью за народи сменами мигрени и колита.

С успехами наук несообразно,а ноет – и попробуй заглуши –моя неоперабельная язвана дне несушествующей души.

Эта мысль – украденный цветок,просто рифма ей не повредит:человек совсем не одинок –кто– нибудь всегда за ним следит.

С душою, раздвоенной, как копыто,обеим чужероден я отчизнам –еврей, где гоношат антисемиты,и русский, где грешат сионанизмом.

Теснее круг. Все реже встречи.Летят утраты и разлуки;иных уж нет, а те далече,а кто ослаб, выходит в суки.

Бог техники – иной, чем бог науки;искусства бог – иной, чем бог войны;и Бог любви слабеющие рукинад ними простирает с вышины.

За столькое приходится платить,покуда протекает бытие,что следует судьбу благодаритьза случаи, где платишь за свое.

В наших джунглях, свирепых и каменных,не боюсь я злодеев старинных,а боюсь я невинных и праведных,бескорыстных, святых и невинных.

Уходят сыновья, задрав хвосты,и дочери томятся, дома сидя;мы садим семена, расти цветы,а после только ягодицы видим.

Когда кругом кишит бездарность,кладя на жизнь свое клише,в изгойстве скрыта элитарность,весьма полезная душе.

Мне жаль небосвод этот синий,жаль землю и жизни осколки;мне страшно, что сытые свиньи,страшней, чем голодные волки.

Друзья всегда чуть привередливы.И осмеять имеют склонность.Друзья всегда чуть надоедливы.Как верность и определенность.

Господь посеял нас, как огород,но в зарослях растений, Им растимых,мы делимся на множество пород,частично вообще несовместимых.

Живу я одиноко и сутуло,друзья поумирали или служат,а там, где мне гармония блеснула,другие просто жопу обнаружат.

С моим отъездом шов протянется,кромсая прямо по странестрану, которая останется,и ту, которая во мне.

Я вдруг утратил чувство локтяС толпой кишашего народа,И худо мне, как ложке дегтя,Должно быть худо в бочке меда.

На дружеской негромкой сидя тризне,я думал, пепел стряхивая в блюдце,как часто неудачники по жизнив столетиях по смерти остаются.

Где страсти, ярость и ужасы,где рать ополчилась на рать,блажен, в ком достаточно мужествана дудочке тихо играть.

Смешно, как люто гонит насв толкучку гомона и пирабоязнь остаться лишний разв пустыне собственного мира.

Разлад отцов с детьми – залогтех постоянных изменений,в которых что-то ищет Бог,играя сменой поколений.

Свои черты, штрихи и бликив душе у каждого и всякого,но непостижимо разнолики,мы одиноки одинаково.

Меняя цели и названия,меняя формы, стили, виды, –покуда теплится сознание,рабы возводят пирамиды.

Смешно, когда мужик, цветущий густо,с родной державой соли съевший пуд,внезапно обнаруживает грустно,что, кажется, его давно ебут.

Блажен, кто в заботе о теле,всю жизнь положил ради хлеба,но небо светлее над теми,кто изредка смотрит на небо.

Свечение души разнообразно,незримо, ощутимо и пронзительно;душевная отравленность – заразна,душевное здоровье – заразительно.

Уехать. И жить в безопасном тепле.И помнить и мучиться ночью.Примерзла душа к этой стылой земле,вросла в эту гиблую почву.

Во всем, что видит или слышит,предлог для грусти находя,зануда – нечто вроде крыши,текущей даже без дождя.

Друзья мои! Навек вам нежно предан,я щедростью душевной вашей взыскан;надеюсь, я не буду вами предан,и этот долг не будет вами взыскан.

На нас нисходит с высотыот вида птичьего полетато счастье сбывшейся мечты,то капля жидкого помета.

Жил человек в эпохе некой,твердил с упрямостью свое,она убила человека,и стал он гордостью ее.

Нету бедственней в жизни беды,чем разлука с любимой сумятицей:человек без привычной средыочень быстро становится Пятницей.

Проста нашей психики сложность,ничуть не сложнее, чем прежде:надежда – важней, чем возможностькогда– нибудь сбыться надежде.

Мы – умны, а вы – увы,что печально, еслижопа выше головы,если жопа в кресле.

Звоните поздней ночью мне, друзья,не бойтесь помешать и разбудить;кошмарно близок час, когда нельзяи некуда нам будет позвонить.

III. В борьбе за народное дело я был инородное тело

В стране рабов, кующих рабство,среди блядей, поющих блядствомудрец живет анахоретом,по ветру хер держа при этом.

В стране рабов, кующих рабство,среди блядей, поющих блядство,мудрец живет анахоретом,по ветру хер держа при этом.

Как нелегко в один присест,колеблясь даже, если прав,свою судьбу – туманный текст– прочесть, нигде не переврав.

На все происходящее гляжуи думаю: огнем оно гори;но слишком из себя не выхожу,поскольку царство Божие – внутри.

Прожив полвека день за днеми поумнев со дня рождения,теперь я легок на подъемлишь для совместного падения.

Красив, умен, слегка сутул,набит мировоззрением,вчера в себя я заглянули вышел с омерзением.

В живую жизнь упрямо верил я,в простой резон и в мудрость шутки,а все высокие материиблядям раздаривал на юбки.

Толстухи, щепки и хромые,страшилы, шлюхи и красавицыкак параллельные прямыев мое душе пересекаются.

Я не стыжусь, что ярый скептики на душе не свет, а тьма;сомненье – лучший антисептикот загнивания ума.

Будущее – вкус не портит мне,мне дрожать за будущее лень;думать каждый день о черном дне– значит делать черным каждый день.

Мне моя брезгливость дорога,мной руководящая давно:даже чтобы плюнуть во врага,я не набираю в рот гавно.

Я был везунчик и счастливчик,судил и мыслил просвещенно,и не один прелестный лифчикпри мне вздымался учащенно.

Мой небосвод хрустально ясени полон радужных картинне потому, что мир прекрасен,а потому, что я – кретин.

На дворе стоит эпоха,а в углу стоит кровать,и когда мне с бабой плохо,на эпоху мне плевать.

Я держусь лояльной линиис нравом времени крутым;лучше быть растленным циником,чем подследственным святым.

В юности ждал я радостиот суеты и свиста,а превращаюсь к старостив домосексуалиста.

Я живу – не придумаешь лучше,сам себя подпирая плечом,сам себе одинокий попутчик,сам с собой не согласный ни в чем.

Пишу не мерзко, но неровно;трудиться лень, а праздность злит.Живу с еврейкой полюбовно,хотя душой – антисемьит.

Я оттого люблю лежатьи в потолок плюю,что не хочу судьбе мешатькроить судьбу мою.

Все вечные жиды во мне сидят –пророки, вольнодумцы, торгаши,и, всласть жестикулируя, галдятв потемках неустроенной души.

Я ни в чем на свете не нуждаюсь,не хочу ни почестей, ни славы;я своим покоем наслаждаюсь,нежным, как в раю после облавы.

Пока не поставлена клизма,я жив и довольно живой;коза моего оптимизмапитается трын-травой.

С двух концов я жгу свою свечу,не жалея плоти и огня,чтоб, когда навеки замолчу,близким стало скучно без меня.

Ничем в герои не гожусь –ни духом, ни анфасом;и лишь одним слегка горжусь –что крест несу с приплясом.

Я к тем, кто краен и неистов,утратил прежний интерес:чем агрессивней прогрессисты,тем безобразнее прогресс.

Пусть гоношит базар напрасныйкто видит цель. А я же личноукрылся в быт настолько частный,что и лица лишен частично.

Я понял вдруг, что правильно живу,что чист и, слава Богу, не бездарен,по чувству, что во сне и наявуза все, что происходит, благодарен.

Это счастье – дворец возводить на песке,не бояться тюрьмы и сумы,предаваться любви, отдаваться тоске,пировать в эпицентре чумы.

Мой разум честно сердцу служит,всегда шепча, что повезло,что все могло намного хуже,еще херовей быть могло.

Живу, ни во что без остатка не веря,палю, не жалея, шальную свечу,молчу о находке, молчу о потере,а пуще всего о надежде молчу.

Клянусь компотом детства моегои старческими грелками клянусь,что я не испугаюсь ничего,случайно если истины коснусь.

Что расти с какого-то моментамы перестаем – большая жалость:мне, возможно, два лишь сантиметрадо благоразумия осталось.

В жизненной коллизии любойжалостью не суживая веки,трудно, наблюдая за собой,думать хорошо о человеке.

Я не верю вранью отпетомуо просвете во мраке мглистом.Я отчаялся. И поэтому стал отчаянным оптимистом.

На всех перепутьях, что пройдены,держали, желая мне счастья,стальные объятия родиныи шею мою, и запястья.

На дереве своей генеалогиихарактер мой отыскивая в предках,догадываюсь грустно я, что многиекачаются в петле на этих ветках.

Склонен до всего коснуться глазомразум неглубокий мой, но дошлый,разве что в политику ни разуя не влазил глубже, чем подошвой.

Во всем со всеми наравне,как капелька в росе,в одном лишь был иной, чем все –я жить не мог в гавне.

Любому жребий царственный возможен,достаточна лишь смелось вжиться в роль,где уничтожен – лучше, чем ничтожен,унижен – как низложенный король.

За то, что смех во мне преобладаетнад разумом средь жизненных баталий,фортуна меня щедро награждаетобратной стороной своих медалей.

Замкнуто, светло и беспечальноя витаю в собственном дыму;общей цепью скованный случайно,лишь сосед я веку своему.

В этом странном окаянстве –как живу я? Чем дышу?Шум и хам царят в пространстве,шумный хам и хамский шум.

Когда– нибудь я стану знаменит,по мне окрестят марку папирос,и выяснит лингвист-антисемит,что был я прибалтийский эскимос.

В эту жизнь я пришел не затем,чтобы въехать в сенат на коне,и доволен сполна уже тем,что никто не завидует мне.

Отнюдь я не был манекен,однако не был и в балете;я тот никто, кто был никем,и очень был доволен этим.

Есть мечта у меня, беречьбуду крепость ее настоя:когда вновь будут книги жечь,пусть мою огня удостоят.

Что стал я пролетарием – горжусь;без устали, без отдыха, без фальшистараюсь, напрягаюсь и тружусь,как юный лейтенант – на генеральше.

Средь шумной жизненной пустыни,где страсть, и гонор, и борение,во мне достаточно гордыни,чтобы выдерживать смирение.

Каков он, идеальный мой читатель?С отчетливостью вижу я его:он скептик, неудачник и мечтатель,и жаль, что не читает ничего.

Господь – со мной играет ловко,а я – над Ним слегка шучу,по вкусу мне моя веревка,вот я ногами и сучу.

Всю молодость любил я поезда,поэтому тот час мне неизвестен,когда моя счастливая звезда взошлаи не нашла меня на месте.

Тюрьма была отнюдь не раем,но часто думал я, куря,что, как известно, Бог – не фраер,а значит, я сижу не зря.

Множеству того, чем грязно время,тьме событий, мерзостных и гнусных,я легко отыскиваю семяв собственных суждениях и чувствах.

Блуд мировых переустройстви бред слияния в экстазе –имеют много общих свойствсо смерчем смыва в унитазе.

Эпоха, мной за нравственность горда,чтоб все об этом ведали везде,напишет мое имя навсегдана облаке, на ветре, на дожде.

Куда по смерти душу примут,я с Богом торга не веду;в раю намного мягче климат,но лучше общество в аду.

IV. Семья от бога нам дана, замена счастию она.