Цветы Шлиссельбурга - Александра Бруштейн

Всего хуже, однако, было то, что небрежность, а иногда жестокая мстительность тюремщиков могли превращать, и часто превращали — ношение кандалов в трудно переносимую пытку. Так, наручные браслеты (наручники) попадались иногда не круглые, а овальные. Такие не могли вращаться вокруг руки, как вокруг своей оси, а впивались в запястье. Это причиняло боль, ранило и уродовало руки. Цепь, сковывавшая наручники, бывала слишком коротка. Это делало невозможным раздельное движение правой и левой рукой, приходилась двигать ими одновременно.

Вот почему Марина Львовна пристально вглядывалась в кандалы Владимира, стараясь уловить, не причиняют ли они ему излишних страданий, хорошо ли подогнаны к ним подкандальники, предохраняющие голую кожу от натирания кандалами.

— Я довольна! — сказала нам Марина Львовна после одного из свиданий. — Володя в порядке. Голос чистый. Кожа не дряблая. Глаза спокойные. Подтянутый, собранный… Молодец, не распускается!

Мы поняли: Марина Львовна гордится, любуется выдержкой Владимира. Она узнает в этом свое воспитание, свою школу.

Да, воспитание, данное сыну, оправдало себя!

В конце лета 1906 года в Петербурге было совершено революционное покушение, поражавшее своей дерзостью, а в то время удивить кого-либо и чем-либо казалось уже немыслимым! Это был взрыв дачи царского премьер-министра П.А. Столыпина на Аптекарском острове.

Жесточайший душитель революции 1905 года, Столыпин был ненавидим всей сколько-нибудь честной и прогрессивной Россией. В Столыпине была не только тупая, упрямая сила слепого разрушительного стенобитного тарана, — в нем была несокрушимая уверенность в своем праве на попрание всякого права. Была в нем и своеобразная смелость зла (трусливое зло — не так опасно). Однажды в Государственной думе после запроса, внесенного левыми депутатами о еврейском погроме в Житомире, председательствующий предложил почтить вставанием память многочисленных жертв, в том числе революционера, русского студента Блинова, самоотверженно боровшегося против погромщиков и убитого ими. Встала вся Дума, все депутаты, не исключая крайних правых. Не встал только премьер-министр Столыпин — тот, кто благословлял погромы и подавал сигналы к ним. Весь зал стоял, один лишь Столыпин в министерской ложе демонстративно и угрожающе-нагло сидел! И в наступившей на миг тишине раздался голос из зала: «Один сидишь, убийца!» Выкрик этот, подхваченный прогрессивными газетами, прогремел на всю Россию, облетел весь мир.

Но что значили для Столыпина какие-то жалкие сотни, может быть, даже тысяча невинных людей, погибших в одном городе за один летний день! На Столыпине была непробиваемая броня из невинной крови крестьян, запоротых карательными экспедициями, крови рабочих и революционеров, сгноенных в тюрьмах, замученных в ссылке, повешенных, расстрелянных!

12 августа 1906 года, около четырех часов дня, по аллее Аптекарского острова катила элегантная коляска — ландо. Барственно покачиваясь на упругих рессорах и шинах, ехали в ландо жандармский полковник в адъютантской форме, при орденах, и жандармский офицер, оба молодые, красивые, державшиеся с особым нагловатым щегольством. В руках у них были портфели. Третьим ехал в ландо непременный спутник таких лиц — штатский. На козлах восседал величественный кучер с внушительной бородой и монументальным накладным ватным задом под кучерским армяком. Все эти люди не вызывали ни у кого никаких сомнений. Они были вполне в стиле района дачи царского премьера: жандармские чины и штатские сотрудники были здесь привычными деталями пейзажа. Постовые городовые козыряли сидевшему в ландо бравому жандармскому полковнику и пропускали ландо без всяких задержек.

А между тем люди, ехавшие в ландо, кроме кучера, который вместе с коляской был взят напрокат на извозном дворе, были террористы-максималисты!

Подъехав к даче премьер-министра Столыпина, ландо остановилось. Оба жандармских офицера и штатский с деловым видом вошли в приемную нижнего этажа.

И только тут возникло подозрение!

Дежурный шпик в приемной премьер-министра заметил, что у одного из вошедших борода накладная. Крикнув дежурному генералу Замятину: «Ваше превосходительство! Неладно!», он протянул руку, чтобы выхватить портфель у одного из мнимых жандармских офицеров. В ту же минуту с криком «Да здравствует свобода!» террористы высоко подняли портфели и с силой швырнули их на пол. Раздались сильнейшие взрывы — в портфелях были плоские бомбы.

Террористы были убиты на месте. Дача была наполовину разрушена. Было много убитых и раненых. Но сам Столыпин остался цел и невредим — без единой царапины!

Газеты писали об этом покушении довольно скупо, но в изобилии помещали тексты многочисленных высочайших телеграмм, полученных Столыпиным от царя и обеих цариц, от великих князей и княгинь, «и прочая, и прочая, и прочая». Во всех этих посланиях выражалась глубокая радость и благодарность божиему промыслу, чудесно сохранившему верного царского слугу Столыпина, и в особенности восхищение перед его неустрашимостью: Столыпин сразу заявил, что его не запугают, со своего поста он не уйдет и от прежней своей политики ни на одну пядь не отступит.

В этом покушении участвовал и сын Марины Львовны, Владимир: химик по образованию, он помогал в изготовлении бомб. Он же и доставил террористам портативные, плоской формы разрушительные снаряды, помещавшиеся в портфелях.

Владимир был арестован не сразу, — его надежно скрывали. Лишь спустя два месяца, 14 октября 1906 года, когда уже появилась надежда, что все, может быть, обошлось, Владимира арестовали.

В то время путь революционера от преступления до наказания, от свершения террористического акта до расправы, бывал часто почти молниеносно быстр. Схватили, судили шемякиным судом, расстреляли или повесили. Все это занимало считанные дни. Богров, убивший пять лет спустя того же Столыпина, был казнен через несколько суток. Его повесили в том же фраке, в каком он был схвачен в киевском театре в вечер убийства Столыпина. Однако путь Владимира от взрыва на Аптекарском острове до заточения в Шлиссельбуржскую крепость оказался очень долгим: он продолжался около двух лет.

Переведенный из Выборгской тюрьмы в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, Владимир почти целый год ждал суда. Письма и дневники его за этот период поражают спокойствием, глубиной интересов, горячей любовью к жизни. Тотчас после ареста он пишет жене записочку, в которой еще ощущается минутная первоначальная растерянность:

«Итак, мы разлучены — силой обстоятельств, лежащих вне нашей воли. Приехали какие-то люди, посадили тебя на одного извозчика, меня — на другого и увезли…»

Но тут же, словно взяв себя в руки, Владимир добавляет:

«Но что за беда! Все это минутное, случайное, все это пройдет мимо…»

Он хорошо знал, что это не так, что арест его не случайный, не минутный. Но он хотел успокоить жену, настроить ее на достойный тон. Вместе с тем спокойствие его не было наигранным. Его в самом деле трудно было вывести, вытолкнуть из ощущения крепчайшей связи с живой жизнью, полной труда и умственных интересов. В тот же первый день после ареста он пишет матери:

«Возьми у меня на квартире 2-ю часть Штирнера (перевод, начатый им до ареста. — А.Б.) и передай в жандармское управление. Если удастся получить рукопись (вероятно, забранную жандармами при обыске и аресте. — А.Б.), то работа будет сдана в назначенный срок».

Вряд ли Владимир заблуждался относительно того, каков будет приговор суда: расстрел или виселица — только всего и выбора. Но в ожидании этого он все время настойчиво и много работал: кончал перевод книги Штирнера. «Катаю по 30–40 страниц в день!» — писал он матери.

Спросите у самых трудоспособных и плодовитых переводчиков, — они объяснят вам, какая это большая и трудоемкая цифра — 30–40 страниц в день!

В эти же месяцы ожидания суда Владимир читает множество книг, заносит в свои письма и дневники много тонких, умных мыслей о самых разнообразных литературных явлениях — о «Дон-Кихоте» Сервантеса, об Оскаре Уайльде, Метерлинке, Пшибышевском, Ницше, о нашумевшей в то время повести Леонида Андреева «Тьма». Проводит интересные критические параллели: например, между героем романа К. Гамсуна «Мистерии» и князем Мышкиным из «Идиота» Достоевского. При этом он не забывает успокаивать мать и жену относительно условий его заключения, просит мать послать Марусе (жене) белые розы в годовщину какого-то счастливого события.

Большое место в письмах Владимира занимает природа. Жена даже упрекает его за то, что он слишком много внимания отдает «любезной ему природе». Воспринимает Владимир природу в самом деле необыкновенно свежо и любовно. Собственно говоря, он ее почти не видит, — какая уж природа в одиночной камере Трубецкого бастиона! Но ведь человек богат не обилием внешних впечатлений, а своей способностью улавливать их из мельчайших деталей, воссоздавать из этих мелочей картины жизни и включать их в свой душевный мир!