Чудо - Ольга Толмачева

Когда к дому на мотоцикле подъехал Василий — Нюркин сын, бабки заголосили.

— Да перестаньте вы! — буркнул Василий, слезая с железного коня. — Чего раньше времени–то хороните! — Он скрылся в избе.

Раечка вошла в калитку и тихонько перекрестилась. Незаметно сняла шляпку и спрятала в карман. Тряхнула кудряшками.

В комнате пахло ладаном.

Нюра лежала в передней, на пуховой перине, под образами. Её иссохшие руки, как две сухие ветки, печально покоились на груди на цветном лоскутном одеяле. Неприкрытая голова — на высокой подушке. Она тяжело дышала.

В соседней комнате приглушенно разговаривали. Горестно ожидали.

К больной вошёл немолодой седовласый священник. Лицом он был худощав, бледен. На груди поверх чёрной рясы висел большой серебряный крест. Впалые щеки, глубокие морщины по лбу, тихий взгляд ясных, глубоко посаженных глаз, размеренные движения настраивали скорбеть. Думать о вечном.

Войдя в комнату, батюшка перекрестился. Неторопливо достал Евангелие, зажёг свечи. Подошёл к больной и взял за руку.

Нюра с трудом раскрыла глаза и увидела тёплый взгляд.

— Как величать–то? — спросил он ласково.

— Нюра я, — прошептала больная.

— Стало быть, Анна.

— Записана Анной, а так все Нюркой кличут.

— А я отец Никодим. Пришёл, Анна, исповедать и причастить тебя. Крещёная ли ты, Анна?

— Как не крещёная — конечно. Как без веры? — Нюра закрыла глаза.

— В церковь–то давно ходила?

— Да как давно, батюшка, на Пасху, Троицу. Считай, на все праздники. — Она с трудом говорила. — А так… — уж больно далеко от нас церковь, в город не наездишься.

Нюра посмотрела на священника:

— А ты, батюшка, городской? — Больная всматривалась. — Лицо твоё мне будто знакомо…

— Понимаешь ли, Анна, для чего следует исповедаться?

— Как не понимать! Грешна я, батюшка. — В глаза просочились слезы.

— Скажи, Анна, перед лицом Бога, в чем ты хочешь покаяться?

Нюра задумалась.

— Ох, батюшка, грехов много, а назвать их слов не хватает, — тихо сказала.

— А ты не торопись да хорошенько подумай. Вот сейчас, чадо, Христос невидимо стоит, принимает твою исповедь. Не бойся, не стыдись и ничего не скрывай от меня. Припомни грехи свои да покайся в них искренне. Говори прямо все, что сотворила. Господь услышит твои слова и простит. — Отец Никодим снова посмотрел на Нюру лучистым взглядом.

— Да вот, батюшка, какое дело… — Нюра шевельнулась и поднялась на кровати повыше. — Лежу я, уж почитай, сутки и думаю, все никак не могу понять, почему, батюшка, ещё вчерась я на загривке бревна для бани таскала, а сегодня лежу трупом. Знаю, нагрешила. Потому как Колька — плотник — крепкие–то балясины припрятал, схитрил то есть. А мне как же без балясин баню строить? Вот я и решила, батюшка, его на чистую воду вывести. — Она замолчала, тяжело дыша. Лицо покрылось испариной. — Не со зла, батюшка, от обиды.

Нюра вытерла ладонями влагу.

— Я эти балясины год назад на пилзаводе выписала, полгода пенсию складывала. В город на базар ездила: то сливочки продам, то молочко. Очень уж мне баню новую охота, батюшка. Старая–то заваливается, печка коптит — по–чёрному топит. А он взял и… Эх! Вот я его — Кольку — и матюкнула. Да не просто, батюшка, куда послала, а в сердцах. — Она откинулась на подушке и закрыла лицо руками. — Каюсь, батюшка! Только как назвать этот грех? Слово не подберу…

— Вспыльчивость это, Анна, гнев, раздражительность.

— Ох, батюшка, так вспылила! — Анна мотнула головой и стукнула себя в грудь кулаком. — Аж в глазах черным–черно стало. Думала, убью Кольку–заразу!

— Вижу, Анна, покаяние твоё не лицемерно, а действительно выстрадано.

— И на Польку гневалась. Её коза у себя в огороде всю траву пощипала, так она её, как не проследишь, все к моему забору привяжет. А моей козочке что? Голодной ходить? Вот опять вспылила, ругалась с Полькой на чем свет стоит, батюшка. Даже сердце поджало. Выходит, опять грешна… — Нюра тяжело вздохнула.

— Вижу, Анна, твоё непритворство. Свидетельствую искренность твою и полное покаяние в содеянном.

— И злословила я, и завидовала. Катьке завидовала. А как же не завидовать–то, батюшка. — Нюра села на перине повыше. — Почитай одного года мы с Катькой–то. А она целую жизнь за мужиком своим просидела. Не работала, как я, от нужды, только по дому. А мой мужик рано помер. Простудился в колхозе на заготовках, скрутило его, сердечного, мигом представился. Я с тех пор все одна — и дома, и на хозяйстве. Так вот, в прошлый месяц почтальонша принесла пенсию. Мне три тысячи рублей, Катьке — три триста. Потому как ей полагается компенсация. Значит, ей правители наши придумали, чем компенсировать, а мне, батюшка, нет! Как же я ей позавидовала! Вот думаю, почему так? Почему все благa жизни мимо меня идут? Опять, выходит, недостойная я, грешила! — Нюра откинулась на подушку и горько заплакала, вытирая узловатыми кулаками с лица слезы.

— Слезы твои благодатные, Анна! Идут из самого сердца. Господь услышит тебя! Я буду молиться. — Глаза отца Никодима влажно блеснули.

— Ох, батюшка, говорите вы складно, сладко. Уху приятно слушать. Словно и не с вами я разговариваю — с самим Создателем. И на душе легко, приятно. И всё–таки сдаётся мне, я вас где–то встречала. Вы давно в городе–то?

— Недавно.

— А сами откуда родом?

— Из Курманаевки — здесь, неподалеку.

— Я и говорю, лицо знакомо: светлое, благородное. И я до замужества там жила. И брат мой там, и племянник. Кустова я в девичестве. Может, слыхали?

— Кустова?

— Дом наш на пригорке стоял, в ряду первый. Около мельницы.

Отец Никодим задумался, потом радостно вскрикнул:

— Так ты — Нюрка?

— Так говорю же, Нюрка я! А вы все — Анна, Анна! — Больная поднялась на локте, подсунула под спину подушку и присела в кровати.

Спокойное, невозмутимое лицо священника вдруг озарилось волнением.

— Нюра! А меня–то помнишь? Я Ваня. Ваня Молоносов! — Он присел рядом. Схватился руками за серебряный крест.

— Ванечка? — охнула Нюра. Жалобно посмотрела в лицо, отыскивая знакомые черты. — Я и чую, где–то встречались…

Она потянула на себя одеяло, стыдливо прикрываясь. Суетливо продрала пятернёй волосы. Скрутила на затылке пучок.

— Что же ты, Нюра, болеть–то вздумала! Помирать собралась! — Отец Никодим рукой хлопнул себя о колено, вскочил. Возбуждённо прошёлся по комнате. Схватился за голову…

— Сама не понимаю, — прошептала Нюра. Её щеки запылали.

Они взволнованно замолчали.

В тишине комнаты было слышно, как потрескивает фитилек оплавленной свечки, освещая отрешённый лик Богородицы.

— Стало быть, ты, Ваня, священником стал, — наконец, сдавленным голосом вымолвила Нюра.

— Да, Нюра, священником… А ты, стало быть…

Свечка погасла.

— А помнишь, — батюшка присел на кровати, взял больную за руку, — как сено ворошили, в телегу складывали. Ты сверху на возу, я снизу вилами подаю…

— Как не помнить, Ванечка. Душистое сено, сухое… — Нюра перевела дыхание.

— Колючее, за воротником скребло… — отец Никодим повёл плечами. — Звезды помнишь? Острые, огромные, как блюдца… Летали…

— А ягоды в траве? На солнце запеклись… я слаще не пробовала…

Они снова замолчали.

— Ты, Нюра, поправляйся, — справившись с чувствами, спокойно сказал батюшка. — А я буду просить Господа, чтобы он принёс исцеление. Сдаётся мне, ещё не все земные дела ты разрешила. Веруй и надейся. И Господа не забывай.

Отец Никодим подошёл к иконе и прочитал молитву.

Дверь приоткрылась. В комнату встревоженно заглянула сноха:

— Батюшка, не надо ли чего? — Плаксиво спросила: — Как вы, маманя?

— Собирай, Вера, стол, — распорядилась Нюра и опустила ноги с кровати. — Самовар заводи, неси пироги. Будем батюшку угощать.

Скрипнув, дверь мгновенно закрылась. И сразу же за стеной раздались оживлённые возгласы и топот шагов.

— Не побрезгуйте, батюшка. Пойдёмте к столу. — Нюра ногами нащупала тапки. Медленно, опираясь о стену, встала. Отец Никодим протянул руку.

Забыв про страх провалиться, Раечка бесстрашно неслась по мосту. Ветки ивы хлестали лицо, мостик возбуждённо раскачивался, скрипел, угрожал опрокинуть, но Раечка этого не замечала. Она со всех ног мчалась к подружке. Подбежав к дому Валентины, заколотила в окно. Из будки возмущённо заголосил пёс.

В избе спали. Вскоре в задней половине загорелся свет, метнулись тени по потолку, стукнула щеколда. На крыльце появилась Валя. Она была заспана и встревожена.

— Фу! Молчи! — приказала псу. Он яростно служил хозяйке. — Раиса? Ты ли? Случилось что? — Невидящими глазами подруга всматривалась в темноту.

— Ой, Валя! Чудо! Настоящее чудо! — воскликнула та, задыхаясь. — Нюра–то… — Она перекрестилась.