Приморские партизаны - Олег Кашин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда удается поставить диагноз, почему-то очень часто звучит тромбоз легочной артерии, или просто сердечная недостаточность. Людям и в самом деле часто, очень часто становится плохо с сердцем, и по теории вероятности логично, что сколько-то из носителей сердечной недостаточности по несчастливому стечению обстоятельств в момент неизбежной смерти оказываются в полиции. Но не каждый же день!
Стоит, между прочим, иметь в виду, что, если смерть вдруг запаздывает, человек успевает доехать до дома или до врачей и рассказать, откуда именно у него взялись неожиданные проблемы со здоровьем. Так случилось 26 января в Белгороде, где задержанный и потом отпущенный гражданин успел рассказать врачам, что в полиции его избивали, и только после этого умер. Его избили в полиции, и после этого он умер – сенсация, правда? Вы удивлены?
Десятки моих соотечественников в течение двух неполных месяцев (если считать годы, то будут сотни) оказались объединены одной общей судьбой – задержан, доставлен в отделение, внезапно почувствовал себя плохо, умер. Такая вот русская Эбола, смертельная болезнь, ежедневно утаскивающая на тот свет самых разных людей, мужчин и женщин, молодых и старых. Каждый день или почти каждый день в России кто-то внезапно умирает в отделении полиции. Это нормально?
Я не берусь утверждать, что в каждом из этих десятков случаев речь идет о смерти в результате физического воздействия со стороны полицейских, но я не верю, что полицейские участки обладают каким-то загадочным мистическим качеством, обеспечивающим повышенную смертность от тромбозов и инфарктов именно в этих стенах. Если новости каждый день приносят внезапную смерть в полицейском участке, то речь действительно идет о какой-то странной эпидемии, нуждающейся в точном выяснении ее причин, локализации и эффективной борьбы с нею. Это менее интересно, чем Донбасс, это не вызовет бурных обсуждений в социальных сетях, да и скучно читать заунывно повторяющиеся одинаковые истории – «Умер, умер, умер». Но вы уверены, что умирать всегда будет кто-то другой, не вы? Я по поводу себя совсем не уверен, и я боюсь этой эпидемии, и хочу, чтобы все ее боялись, потому что она страшная, и ее нужно остановить.
1
Он опоздал на похороны отца.
Аэропорт пятьдесят какого-то года постройки, времен великой дружбы, непропорционально большой для маленького областного центра, десятиугольная ротонда, и под потолком статуи каких-то колхозниц с отбитыми носами. Под статуями стоячее кафе, пластмассовые стаканчики, чай в пакетиках, и можно курить, и Химич курил, злился на себя. Командировки самое частое дважды в год, ездить ему нравилось, но посылали редко, а тут повезло; он всегда говорил, что если уж ездить, то только в такие места, куда по доброй воле и за свои деньги никогда не поедешь. Какие-то безумные степи у границы, сопка, и на сопке городок из одних пятиэтажек, только приехал – позвонила мама, и он, конечно, сразу сказал, что вылетает, но до аэропорта восемь часов на такси, и до Москвы семь часов, а от Москвы хоть и полтора часа, но стыковка неудобная, десять часов между рейсами. Мама спрашивала, не обидится ли он, что похоронят без него, и пришлось ответить, что нет, не обидится; будущее время служило страховкой от заведомой лжи, и, стоя над своим пластмассовым стаканчиком, он думал, что сам не знает, обидится ли он на кого-нибудь завтра или послезавтра, когда прилетит. Сейчас он просто злился.
Отца хоронили сейчас. Он посмотрел в интернете – 5708 километров по прямой или 7467 по трассе, точка А и точка Б. В точке А закапывали отца, в точке Б посреди дурацкой ротонды под статуями стоял сын. Водки взял в самолете, три маленькие бутылки, очень маленькие – он называл их детскими, хотя знал слово «чекушка». Выпил, выпил и выпил – три раза подряд. Надо было думать об отце, и он честно закрыл глаза, пытаясь объяснить себе, как и когда симпатичный мужик из детства превратился в унылого пенсионера, с которым Химич, впрочем, знаком были только заочно – уехал в Москву, родителей сначала пытался навещать, но быстро плюнул, потому что и разговоры все не о том, и нервов жалко, и вообще ничего интересного; куда все девается? Понять не смог, заснул.
Через сутки он встанет у холмика с фотографией, один – маму попросил сидеть дома, она не спорила. Ее «Ты не обидишься?» звучало теперь как «Ты не обидишься на отца?» – оказалось, что здесь, перед фотографией, хочется обижаться именно на него, даже не на себя. Мама, когда позвонила, сказала просто – «умер», а тут, оказалось, почти самоубийство. На самоубийц можно обижаться?
2
Родители ссорились всегда, и он думал, что хорошо представляет себе, как это происходит – слово за слово, ну, понятно. Из безусловно нового тут было только ружье, то есть само-то ружье старое, из детства, но как субъект ссоры с мамой – раньше такого все-таки не было никогда.
Называть отца охотником – это всегда было несерьезно, просто когда-то за компанию с сослуживцами несколько раз ходил, понравилось, достал где-то ружье, но больше, чем о ружье, разговоров было о сейфе, в котором ружье было положено хранить. Покупку сейфа отец как-то сразу посчитал ниже своего достоинства и сделал сейф сам – приварил петли к старому холодильнику, навесил замок, инспекция удивилась, но не возражала, и, кажется, вся охота на этом и закончилась, только когда приходили гости, отец, даже если они давно были в курсе, каждый раз спрашивал, показывая на холодильник – мол, что это такое. Гости все правильно понимали и отвечали «холодильник», и отец торжествовал, говорил, что нет, на самом деле это сейф, и прежде чем гостей приглашали к столу, они должны были поудивляться – надо же, сейф, а выглядит совсем как холодильник. Отцу нравилось, когда удивляются.
И в то утро – слово за слово, и отец открыл сейф. Мама сказала – «Мне уйти?» – и отец, размахивая ружьем, ответил, что да, уходи. А ей и так надо было в магазин, она оделась и ушла, а участкового вызвала (и потом плакала на похоронах и просила прощения) соседка. Участковый пришел раньше мамы. «Откройте» – «Не открою» – «Откройте, милиция» – «Ебал я вашу милицию». Участковый кулаком в дверь – бум, бум. Отец из ружья выше косяка в стену над дверью – ба-бах. Вот это, как потом оказалось, и было самоубийство, то есть отец, конечно, стрелял не в себя, а получилось, что в себя, потому что участковый спустился на улицу, звонил кому-то, и через десять, что ли, минут в подъезде появились омоновцы, пожарные, аварийка, которая сразу же перекрыла газ, и электрик, который выключил в подъезде свет. Толпились на лестнице час, иногда стучали в дверь – уже омоновцы, не участковый. «Открой!» – «Не открою».
Потом пришла из магазина мама, ее домой уже не пустили, потому что дома вооруженный психопат. Да какой психопат, муж же мой, – нет, милиции виднее. Разрешили позвонить, и рядом уже стояла милицейский психолог, прижималась к маминому уху, шептала – «скажите, чтобы гарантировал, что не будет стрелять». Мама повторяла – «Гарантируй, гарантируй», отец в ответ ругался, но не стрелять пообещал. К двери маму уже подвели двое в камуфляже, постучали сами, но «Открой» сказала мама. Отец не открыл, и те двое маму отодвинули в сторону, выбили дверь и убежали куда-то вглубь квартиры, за ними шагнул участковый, а маму за рукав держала психолог – «Подождите, подождите».
Труп отца вынесли из квартиры через минуту. Через полчаса снова включили газ и свет, все закончилось.
3
Поминать отца позвал Шишу – единственный на курсе, у кого десять лет назад уже был мобильный, и его номер у Химича остался с тех еще времен, больше никого не было. Шиша работал в порту каким-то средним начальником, и это было понятно еще в институте, что он будет начальником, потому что у Шиши в порту начальником был отец, а в таких ситуациях выбирать работу, как правило, не нужно. Шиша был хороший, только покойного он не знал вообще, не видел даже никогда, поэтому поминали очень условно – пили не чокаясь, но говорили о чем-то другом, рассказывали друг другу о жизни, об отце вообще ни слова. Но логика поминок – она сильнее, и, хотя оба не планировали, с Шишей пришлось выпивать и на следующий вечер, и в этот раз уже о погибшем отце говорили оба, и Шише было даже интереснее, потому что за эти сутки отец Химича стал и для Шиши если не героем, то, по крайней мере, важной личностью.
Потому что в эти сутки Шишу забрали в милицию – оба садились в такси, Химич успел, а Шиша нет, подошли двое, спросили документы – о, да вы пьяный, давайте-ка с нами. Посадили в машину, в машине же разбили лицо, потом привезли, Шиша знал это место, в Октябрьское ОВД, но завели не с главного входа, а сбоку – и это оказался вытрезвитель. Раздели до трусов, отвели в камеру, которая – и Шишу это особенно возмутило, – у них официально называется палатой, и в палате было еще человек двадцать таких же случайных узников в разных трусах, а посередине стояло красное пластмассовое ведро с хлоркой – параша!