Снежинка - Александр Пиралов

Моя жена изображала по такому делу удовольствие, хотя, будучи по природе болезненно ревнивой, в глубине души была крайне уязвлена жестокостью природы, поскольку знала, что второго ребенка у нее не будет, а потому узурпировала власть на Снежанку, чем, как я полагаю, компенсировала свою уступку по части имени.

Моя жена чем-то напоминала Ребекку из знаменитого романа Дафны дю Морье. Она удивительно тонко умела располагать людей своим анфасом, где сахара было, пожалуй, даже больше, чем нужно, притворной участливостью и набором расхожих, припасенных для каждого подходящего случая фраз, ловко скрывая за этим искусно созданным образом болезненное тщеславие и эгоизм. Я не виню людей, попавших под влияние ее чар. В свое время я сам пал жертвой этих иллюзий, да так, что мне срочно потребовалась помощь невропатолога.

Она служила переводчицей в отделе работы с иностранными специалистами одного из столпов отечественной индустрии, что придавало особый колорит моей семейной жизни. В нашем доме вечно торчали ее товарки, такие же изустные толмачи, в чьих личных делах она была как в родной стихии, старалась принимать в них живейшее участие. Поначалу я списывал эту совершенно не нужную, на мой взгляд, активность, на куриные женские мозги. Но чем глубже я вникал в сей процесс, тем сильнее убеждался в том, что это результат вполне осознанной политики, имеющей цель создать собственную камарилью, где она была бы тонким и единственным кукловодом.

Если на первых порах ее не в меру кипучая деятельность на личных фронтах незамужних переводчиц казалось мне забавной и даже милой, то со временем стала обременительной, а потом и просто кошмарной. Девоньки не только имели свойство дружно терять головы из-за посланцев развивающихся стран социалистической ориентации, но и почитали за долг посвящать в таинства своих сердечных троп душеприказчицу, которая была бесконечно рада за подруг и без конца принимала в нашем доме новоявленных Ромео и Джульетт, тем самым поощряя и стимулируя амуры.

Водевили ставились по одному сценарию.

Действие первое. Наша квартира. Действующие лица: исходящая чувствами подруга, ее молодой кабальеро и мы с женой. Поют Азнавур и Дассен. Пьем за любовь.

Действие второе. Лица те же. Азнавур с Дассеном уже не поют. За любовь, конечно, пьем. Но обстановка напряженная: Ромео возвращается на родину, но клянется вернуться, чтобы забрать любимую к пальмам и Лазурному побережью.

Действие третье. Лиц теперь трое. Джульетта и мы с женой. Вместо фужеров с шампанским – платочки и элениум, а вместо тоста за любовь – возмущенный возглас моей половины: «Какой подлец!..».

Абсолютным чемпионом этого любовного конкура была некая Вика Шуглазова, умудрившаяся одновременно терять голову из-за нескольких посланцев Западного полушария и неизменно грозившая начать пилить себе вены после крушения очередной надежды на пальмы и Лазурное побережье (тогда я даже предположить не мог, какую отвратительную роль она будет играть в моей жизни). Жена, как могла, пыталась уберечь ее от рокового шага, и Вика почему-то неизменно соглашалась с ней. Исключением из правила стала вновь принятая в отдел, а потому неискушенная в таинствах переводческой деятельности Маша Потехина, которая – после того, как объект ее воздыханий без остатка растворился на Карибах – начала копить деньги, чтобы пересечь Атлантику, явиться к нему в дом и при всех дать по морде.

В этой обстановке я все сильнее начал себя чувствовать глупой декорацией, частью антуража, некой безликой персоной, нужной лишь для вида, причем персоной не обязательно со знаком плюс. Глава семейства из «Морали пани Дульской» Габриэли Запольской произносит одну-единственную фразу в течение всей довольно продолжительной пьесы – «А пошли вы все к чертовой матери». Как хорошо я начинал его понимать.

Как-то воротившись с работы и застав привычную сцену – рыдающую Вику и успокаивающую ее жену, я вдруг начал орать, что со всем пониманием отношусь к помощи развивающимся странам и отдаю должное той гигантской работе, которую для этого проводит СЭВ. Однако побочные явления этой созидательной деятельности мне до предела осточертели, и потому еще одна такая мелодрама – и у меня поедет крыша, а это совершенно недопустимо, поскольку я должен кормить семью.

Мне было велено молчать.

И я молчал. Все больше уходил в себя, оставляя ниши только для дочери и Облака, прелестного собачьего ублюдочка, которого однажды подобрал в подворотне под проливным дождем. Нам втроем было неплохо, и мы читали Корнея Чуковского.

Больше всего Снежанка любила «Федорино горе», когда я попеременно изображал Чайник, Утюг и Корыто. Особенно мне удавалась песня Федоры, которую я исполнял, изображая bel canto. Моя жена тотчас же вдавалась в пространные рассуждения об особенностях некоторых мужчин, любящих изображать из себя идиотов, а Снежанка в восторге прыгала по кровати, не обращая внимания на требования матери прекратить скакать.

Бунтарский дух и непокорность нрава она проявляла с ранних годков и, как настоящий игрок, шла до конца, хотя и знала, что может влететь. Влетало, конечно, от матери, мне же каждый шлепок был ударом под дых, а обожавший ее Облако лез под кресло, из-под которого торчал лишь его перепуганный нос.

Как-то, выйдя из ванной, Снежана поскользнулась и села в лохань с грязной водой, которой жена мыла полы, и, перепугавшись, устроила жуткий рев, а мать не нашла ничего лучшего, как дать ей крепкого тычка. Тогда Снежанка взяла грязную тряпку и шваркнула ее на знаменитое в переводческих кругах испанское покрывало, которое восстилалось по особым случаям, что всегда напоминало мне торжественный вынос хоругвей в православные праздники. Теперь уже ревели обе, а я, пытаясь восстановить спокойствие, путался в юбках и накалял обстановку еще сильнее. Жена кричала, что ребенок, чувствуя мою поддержку, ведет себя совершенно безобразно, а я отвечал, что это его естественная реакция на родительский диктат.

В последнее время скандалы между нами происходили все чаще, и я понимал, что, несмотря на временные затишья, моя семейная жизнь катится к логичному финалу и требуется какой-то пустячок, чтобы все наконец полетело в тартарары. И он, как по заказу, вышел.

Однажды я поленился пойти на корпункт и строчил корреспонденцию об очередном совещании в среде городского начальства дома. Тем временем Снежанка вместе с мамой репетировала стишок, который ей предстояло прочесть на утреннике в детском садике: «Серый волк в глухом лесу встретил рыжую лису». Ребенок добросовестно повторял эти совершенно невинные строки, пока наконец они не начали бить мне кувалдой по мозгам и я не крикнул – «изнасиловал лису!»…

– Идиот, – завопила мама. – Это же магнитофон.

Она периодически называла меня «идиотом» в присутствии дочери, совсем не думая, что перед ней магнитофон. Но как бы то ни было, а кнопка «Запись» была отжата в ту минуту до предела, и мое дите под полный восторг мужичья и к ужасу дам звонко, с выражением, кокетливо держа платьице по краям, продекламировало: «Серый волк в глухом лесу изнасиловал лису».

Заведующая детсадом устроила жуткий скандал воспитательнице, та в свою очередь моей жене, совершенно не привыкшей к такому обращению и по такому случаю накалившейся до предела, а громоотводом, конечно, стала Снежанка, которую она начала истязать, не успев привести домой.

– Не смей! – заорал я, видя, как ребенок, не понимая, за что его бьют, тянет ко мне ручонки, прося защиты. – Не смей, слышишь! Это моя вина. Она не знает, что такое «изнасиловать»!

И переждав несколько мгновений, добавил:

– Зато хорошо знаешь ты!

С моей стороны это была неслыханная дерзость.

– Пошел вон! – с каменным лицом приказала моя жена.

Когда она была во гневе, то весь ее показной лоск мгновенно куда-то исчезал и на поверхность всплывало все то грубое, посконное, сермяжное, что глубоко гнездилось у нее внутри и чего не могли скрыть ни модные тряпки, ни изысканная косметика, ни красивые слова. Когда я осмеливался перечить ей по минимуму, она начинала бегать по комнате и требовала снять напряжение, а ее товарки умоляли меня не третировать святое существо. Когда же я позволял себе максимум, то меня сразу же обращали в скота.

– Тебе же сказано идти вон…

Эту ночь я впервые ночевал на корпункте.

На приезд любимого брата Гурген приготовил салат из крабов, фасолевый суп и димламу. Скромные доходы побудили его повернуться лицом к кулинарии, в чем, как я имел возможность позднее убедиться, он добился немалых успехов. И сейчас он деловито сновал с поварешкой из кухни в комнату и обратно, да еще врубил на полную катушку «Миллион алых роз». А я сделал то, о чем мечтал всю жизнь – пригласил танцевать свою дочь.

Танцевала она неважно, в чем я убедился даже не без некоторой доли торжества, поскольку мечтал учить танцевать ее сам. Что-то мешало ей хорошо слышать музыку, двигаться в такт и вообще быть пластичной. Танцуя, я исподволь присматривался к ней, пытаясь понять, много ли в ней сохранилось от той оставшейся в моей памяти Снежанки. Теперь она уже не походила на меня так сильно, как в нежном возрасте. Черты лица ее удлинились, утратив округлость, а чуть оттопыренная нижняя губка придавала ей обиженное выражение, хотя когда она улыбалась, это мгновенно исчезало и вместо обиды появлялась прелестная обезоруживающая смешинка. Больше всего мне нравились ее волосы, мягко ниспадавшие на плечи и лишенные современных изысков. В ней было что-то блоковское, символистское. Она хорошо представлялось в длинном платье и в широкой шляпке, сидящей в беседке с нотами прелюдий А. Скрябина в руках.