Баллада о птице - Виктор Воронов

Подростки, сразу проснувшиеся, довольно быстро успокоились и даже не ерничали, удерживаемые от подшучиваний над разбудившим их взрослым нешуточностью предсмертности крика моего. Совсем не до шуток стало и мне, когда, отогревшись у костра от холода развоплощения, дохнувшего на меня в видении этом, спокойно я уснул и - свободно воспарил над океаном.

Штиль. Бескрайность сверкающей глади, покой и свобода. Но спутником чьим я в полете был, еще не готов был узнать я, и не потому ли в реальность полета ворвалась грозящая раздавить и смять меня материализующаяся иллюзия - возникший вдруг над океаном стремительно падающий на меня небоскреб, поначалу даже не встревоживший - успеть увернуться мог я свободно, но он в падении своем распластывался, вбирая в себя небо и им становясь, а отражение его в океане штилевом вдруг стало материализоваться и некуда было ускользнуть от двух схлопывавших меня махин, кроме как в крик, и криком своим я был возвращен к; углям дотлевающим костра.

Без шуток, в молчании, закуривали, даже не таясь, подростки мои, вторым пробуждением подавленные . Молча мы просидели до серого рассвета.

Происшедшее в ту ночь и вернуло меня к: тому же вопросу - единстенность твоего воплощения - не есть ли иллюзия? И что я есть вне дороги своей и есть ли я - вне связей мира этого?

Но рано об этом, пока вернемся назад. В заводской поселок возле древнего белорусского города, где рос я до отъезда на Остров спасавшейся от непонятости любви своей мамы и после отбытия нашей семьи из гарнизона в бывшей Восточной Пруссии. И смыкались эти два края Страны и жизни моей невнятностью принадлежности территории своей и сопротивлением обруселости окончательной, не удавшейся ни одному правителю.

А пока - я в поселке, и не мое это дело - обруселость и принадлежность.

Глава 1

Данный в детстве, при обстоятельствах несколько странных и нелепых, зарок трезвости и некурения только усугублял, при понимании всей его условности и случайности, чувство виноватости перед самим собой ребенком, предполагавшим себя - взрослого, иным, миновавшим те смутные пути и перипетии, что неизбежностью и неминуемостью своего воплощения пахнули на меня во время нахождения около гроба учительницы, имени которой я не знал и оказался там только волею кого-то из взрослых, поставивших меня и моего одноклассника в качестве статистов, не объяснив даже, зачем это надо, и, оглушенный непониманием своего отношения к происходящему, я обрел иной слух, и шаги меня - еще не ставшего им - вместе со звуком своим донесли до меня ненужность неизбежных путей моих, и в попытке свернуть хоть куда-то я дал той, кого провожал в последний путь, клятву, зная, что данная над гробом, клятва становится нерушимой, и уже доборматывая глупые детские формулы, понял я обреченность свою на клятвопреступление н неизбежность расплаты за него, и тем самым звук несделанных еще шагов спился с тяжелым ударом первого шага, увлекшего меня на пути эти, уведшие в невозможность встречи с тобой.

И не платой ли за клятвопреступление это много позже стали неуспевания мои на похороны отца, а затем в мамы, когда я догонял прождавших меня и не смогших более ждать, догонял, но уже перед самой могилой, и успевал проститься, до над гробом шли другие, а я - продолжал провожать незнакомую мне учительницу в снах, которые, к счастью, утром забываются, и вновь и вновь не успевал к похоронам отца и мамы, догоняя и не успевая, и долго ли блуждать мне в сне этом, давно уже воплощенном, и долог ли был путь мальчика-статиста над гробом чужого ему человека, и было ли все это или привиделось, но всплывало все это в переплетениях, не позволяющих разобраться в начальности событий, замкнувшихся в бесконечную ленту ВРЕМЕНИ ПУТИ.

Глава 2

Перипетии перипетия одного только из достаточно многих не столь и важны для понимания происшедшего гораздо позже, но события, впрочем, и событиями-то их назвать преувеличением будет, скорее, отсвет наблюдения за событиями, не приведшими ни к какому результату, несмотря на обилие участников, так что, не события, а проблески среди попыток обрести беспамятство в чуждом ему, ведь я вправе говорить теперь - ему, не лукавя перед собой, потому как честно пытался отречься от себя - предыдущего, веря, что не вернусь к себе - такому - в последующем, так вот, в беспутстве, каковое, будучи изначально не лишним и неинтересным, а, скорее, невоспламеняющим, тем успешнее уводившим в беспамятство, оказались неким лейтмотивом или контрапунктом, возникавшим на протяжении ряда лет в ситуациях, подобных столь же, сколь и различных, а потому и не суть важно соответствие событий хронологии.

Вкрапление их в ткань того или иного года зависело более от состава участников, нежели диктовалось логикой происходившего.

Да и происходило ли что-либо, на чем стоит задержаться вниманию теперь, когда безусловно ясно, что тень твоя, легшая на эти годы, все удлиняется и удлиняется, впрочем, вполне в соответствии с самой природой тени, ибо дело идет к закату, а предзакатные тени порой уводят нас так далеко, что мы и не замечали исчезновения зашедшего солнца и появления тени уже лунной, может, поэтому так особенно остро ощущение присутствия не тебя, так тени твоей именно в полнолуние, когда "тени резки", и освещение убогого сарая превращает его если не в памятник архитектуры XX века, то уж скрадывает все изъяны бездумности косорукого плотника, сколотившего его. И становится неважно, был ли у плотника этого сын и в какой стороне зашло солнце, ибо пусть не ты, но тень твоя - до сих пор рядом, и ты можешь даже не поминать бесплодность попытки обретения друг друга, хотя встреча наша столь же вероятна, сколь нереальна, и стоит ли она потери иллюзии продлённости расставания, ведь при бывшем ли, нет ли, но происшедшем столкновении в, как это ни банально, суете вокзальной, мы и парой фраз не обменялись, какой-то твой огромный рюкзак, не вмещавшийся или не желавший извлечься из ячейки автоматической камеры хранения, запропастившаяся пятнашка и растерянные глаза жены моей, узнавшей тебя по беспокойству того, кто в животе ее, уже не вмещавшемся в даже широкое платье; превращался или был уже дочерью нашей, но не нашей с тобой, дочери, которая первой поняла, что не встреча эта опасна, а холод тени твоей, пролегшей между мной и спокойствием ее матери, почуявшей в беспокойстве этом пророчество бессмысленности попытки упрочить союз не наш с тобой, державшийся на бесплодной тоске по нежности, не имевшей крова для своего утоления, и оказавшейся исчерпанной и недостаточной при полной взаимности глухоты двух молодых тел, насыщавшихся друг другом слишком медленно и слишком быстро восстанавливавших в себе взаимную острую тягу, для понимания неединичности пророчества, а его вкрапленности в знаки, постоянно и меня, и ее предостерегавшие от воплощения их предначертанности.

И пусть не у плотника, но сын у нас с матерью дочери моей тоже появился, и во время, не желавшее его встретить радостью, а ты где была уже тогда, не знаю, хотя не с тобой, но с отцом твоим встреча случилась.

Впрочем, зыбкость и этой - встречи - увеличена неимением крови его в тебе, но не отчимом, а отцом ты его называла. Мы, наверное, долго говорили, и он, благословлявший наш возможный союз, несмотря на все неприятие его строгой капитанской натурой моей двойственности, но видевший в ней не двуличие, пытался мне рассказать о тебе и твоем блистании в сферах неких управленческо-кибернетических, делясь тревогой ожидания радости не от успехов научно- карьерных твоих, а желания видеть тебя счастливой.

Был он, наверное, единственным, кто видел возможность счастья этого в союзе нашем с тобой, и искренне радовался он и сыну, и дочери моей, перенося на них несостоявшуюся радость за нас с тобой; но нет у меня полной уверенности, что был таким этот разговор, потому как он с прямотой своей капитанской обжег меня сочувственной фразой о своевременности ухода мамы моей, не успевшей принять внука, а только благословившей зачатие его, омраченное неистовым тайфуном с фирменным названием "Филлис", снесшим многое и унесшим многих и давшим мне и не тебе толчок к достаточно бестолковому отъезду, больше похожему на бегство, с Острова, где мы с тобой были юными и слишком бережными в любви своей.

И бегство то могло быть нашим с тобой, но и от него мы убереглись в осторожности своего целомудрия, и дочь моя и не твоя перенесла переезд как спокойный сон рядом с братиком, еще не появившимся, зная, что бабушка ждет ее, и не подозревая, что смешается боль от ожога, оставившего рубцы на руке ее с неосознаваемой болью потери бабушки, спешившей вслед за мужем своим, чей уход был предвестником зачатия дочери не нашей с тобой, а моей.

Ведь вернувшись с прощания с ним, я понял одиночность в союзе нашем с той, ни в чем передо мной не виноватой, кто стала матерью моих и ее детей, и попытался порвать его, коль скоро в бесстрастности разрыва могло воплотиться возвращение к тебе, но всегдашнее тогда мое стремление не быть причиной страданий другого, приведшее со временем меня к пониманию неизбежности и целительности боли меньшей и неразветвленной в поколениях и судьбах, вызванных к жизни щепетильностью этой, явилось, пожалуй, главной причиной стремительности, с которой прокладывались тропинки к дороге, окончательно разъединившей нас, но уведшей и ее от возможности спокойного счастья ли, нет ли, но бытствования женой некоего бравого офицера, пытавшегося предъявить на нее права, возникшего именно тогда, когда мы с ней поняли неизбежность расставания, мешала которому только ненайденность формы.