Том 38. Огонек - Лидия Чарская

Едва только твоя глупая дочка успела выпрыгнуть из вагона, как чуть не сбила с ног стройную высокую особу в синем платье с ослепительно-белыми манжетами и воротничком. Уверяю тебя, мамочка, они были белы, как сметана, и еще более выделяли своей белизной смуглое лицо их хозяйки. Дама или, вернее, барышня в отменно белом воротничке взглянула на меня быстрыми и очень, должно быть, зоркими глазами стального цвета, так мне показалось, по крайней мере, при обманчивом свете электричества в ту минуту на вокзале. Какие они на самом деле — рассмотрю завтра утром и послезавтра сообщу тебе. Итак, Синяя Дама посмотрела на меня тем взглядом, о котором пишут в дурных повестях, что он пронзает, как шпага, и спросила:

— Не вы ли Ирина Камская?

Я поспешила ответить, что я. И в свою очередь осведомилась:

— А не вы ли начальница гимназии госпожа Рамова?

Ах, мамочка, скажи: я, кажется, не должна была делать этого?!

Конечно, не должна была, Золотая, потому что она сделалась вдруг зеленой, как салат — моя Синяя Дама — и ответила мне с убийственной улыбкой.

— Вы ошибаетесь, m-lle, если думаете, что наша глубокоуважаемая Мария Александровна будет лично встречать каждую вновь поступающую в ее гимназический интернат. Что же касается меня, то я только заведующая интернатом Маргарита Викторовна Боргина.

И опять эта убийственная улыбка, которая мне совсем не по вкусу, уверяю тебя, мама! Чтобы избавиться как-нибудь от этой улыбки, я поспешила приветствовать мою надзирательницу и дружески протянула ей руку.

Ах, Золотая! Твой Огонек опять чуть было не вспыхнул и не натворил бед при первом же знакомстве с его ближайшим начальством. Послушай только, мамуля, что она сделала, эта Синяя Фурия!

Она не дала мне руки! Понимаешь? Не дала! Она только кивнула мне своей гладко причесанной головой под плоской, без малейших украшений, как блин, шляпой, и все с тою же убийственной улыбкой спокойного равнодушия ко всем людям, взятым вместе, проговорила:

— У нас не принято здороваться за руку с начальством. И вообще никогда не следует первой протягивать руку старшим, постарайтесь хорошенько запомнить это, m-lle!

Вот так номер!

Твой Огонек приложил все свое старание, чтобы не захохотать во все горло прямо в лицо этой напыщенной Синей Штуке. Уверяю тебя, мама! Мне это стоило таких огромных усилий! А потом Синяя Фурия взяла меня за руку, точно мне шесть лет, а не пятнадцать, и мы стали протискиваться с ней сквозь толпу приехавших с этим поездом, встречающих их родственников, друзей и знакомых и сквозь целый полк носильщиков, представителей от всевозможных гостиниц, отелей и комиссионеров. Наконец, после продолжительной работы локтями, я вздохнула облегченно, почувствовав себя на свободе, то есть на перроне вокзала. Синяя Дама сделала знак сторожу и сказала что-то. Сторож в свою очередь крикнул всего три слова, но так громко, что едва не оглушил меня.

— Карета госпожи Рамовой!

И мы с моей путницей очутились в тесной, но быстро и мягко покатившей на своих резиновых шинах карете. В окно ее можно было отлично рассматривать длинные, прекрасные, широкие улицы, на которые, должно быть, очень совестно бросать апельсиновые корки или бумажки от карамелей. Огромные зеркальные витрины магазинов, залитые волнами электрического света, роскошные экипажи, купе каретки, извозчичьи коляски и нарядные и скромно одетые прохожие мужчины и дамы. Первые такие же, как и у нас в провинции: элегантные, похожи на Анатолия Дмитриевича, или Кнутика, когда те изображают светских франтов, а скромные на Заза или дядю Витю. Зато дамы, мамуля! Ах, какие у некоторых из них туалеты и какие они все хорошенькие, при свете электрических фонарей! Только все же не такие хорошенькие как ты; у них нет таких чудесных цвета плавленого золота и спелой нивы волос, как у моей мамы, нет таких фиалочек-глаз, как у тебя, Золотая. И если бы на тебя надеть те роскошные шляпы и костюмы, ты бы была лучшей красавицей среди них.

Мы проколесили не более четверти часа по улицам, пока наконец наша карета не остановилась перед большим красным зданием с огромной доской, прибитой над подъездом. На доске значилось крупным шрифтом: "Частная гимназия г-жи Рамовой". А внизу меньшая дощечка гласила: "Гимназический интернат". Из подъезда выскочил швейцар. Он бросился с такою стремительностью высаживать меня из кареты, что я невольно испугалась за целость моих рукавов.

Потом мы поднялись по большой, очень широкой лестнице, вошли в какую-то комнату, еще в другую и еще в третью. Наконец остановились у дверей четвертой, из-за которой звучали веселые молодые голоса.

Госпожа Боргина положила мне на плечо руку, затянутую в лайковую перчатку безукоризненной свежести и ни чуточки не пахнувшую бензином. (А наши-то перчатки, мамуля, а?! Ты помнишь, сколько раз их чистила бензином коридорная Паша! Кстати, передай и ей горячий привет далекого Огонька!). Итак, госпожа в синем милостиво прикоснулась к моему плечу и проговорила:

— Я оставляю вас сейчас m-lle, чтобы вы могли хорошенько познакомиться с девочками, в среде которых вы проведете эти два года.

Мамочка, ведь ты знаешь хорошо своего отчаянно-смелого Огонька? Ведь недаром же дядя Витя прозвал меня «сорванцом-девицей», а Кнутик уверял не раз, что мне следовало родиться не девочкой, а мальчишкой. И представь себе, Золотая, что твой храбрый Огонек струсил. Ну да, самым позорным образом струсил в эту минуту! Каковы-то будут эти неведомые мне девочки, с которыми придется мне провести долгих два года! Вот что выплясывала в моей голове испуганная мысль. А вдруг мы не поймем друг друга и так и останемся непонятыми вплоть до самого окончания курса?! О? Слушай, мамочка, я не преувеличу, если скажу что была красна, как свекла, когда открывала дверь, и мои руки дрожали как в лихорадке. Но несмотря на это, я сразу увидела, сколько их находилось в комнате и каковы они были на вид. Их было шестеро, мамочка, если не считать двух малышей из младшего класса. Но те уже давно спали в интернатской спальне. Итак, их было шестеро. Но раньше других мне бросилась в глаза одна. И долгие минуты я видела только одну ее. Только ее одну… И знаешь ли, твой глупый Огонек весь запылал от счастья. Она была «золотая». Ты понимаешь, мое сокровище, у нее, у этой высокой девушки, были золотые волосы, такие же золотые, как и твои! Она сидела на главном месте и разливала чай. Не знаю, хороша ли она или нет, но мне, благодаря ее золотым волосам, она показалась красавицей. Только очень бледная худенькая красавица с голубыми жилками у висков и на лбу. Потом я узнала, что ее зовут Марина Ботова, а пансионерки прозвали ее Принцессой, потому что она похожа на всех златокудрых принцесс из сказок и у нее такие беленькие ручки, какими, должно быть, не дано обладать никому из обыкновенных смертных, да! Так вот, мамочка, девушку с золотыми волосами зовут Принцессой. И она первая приветствовала меня.

— Здравствуйте, m-lle, садитесь к столу, пейте чай и будьте как дома!

— Да, будьте как дома!

Это подхватила девочка лет четырнадцати, Аня Сушкова, черненькая, со вздернутым носиком и черными глазами. И у нее есть прозвище тоже. Они все понадавали здесь прозвища друг другу. Эта — Живчик. Говорят, она самая бедовая из всего общежития. Посмотрим. Еще за столом сидели четыре девочки. Две сестрички, похожие друг на друга до смешного, как может только твой Огонек походить на свое отражение в зеркале. Зовут их Шура (старшую) и Соня (младшую) Кобзевы — такова фамилия их папы. Обеим, должно быть, не больше тринадцати лет и кажутся они ужасно благонравными, точь в точь, как те добродетельные маленькие мисс, о которых ты мне читала в переводных английских книжках. Потом еще сидела девочка с зеленым зонтиком на глазах. Ее имя и фамилия Раиса Фонарева, но о нем, то есть о настоящем имени ее, забыли совсем, так как бедняжка известна более под именем Слепуши. У нее больные глаза, мамочка, и она не выносит ни солнечного, ни электрического света. Всегда в темных дымчатых очках, как бабушка Лу-лу, когда читает ее роли, и кроме того, ко лбу ее прикреплен безобразный зеленый зонтик. Бедная Слепуша! Она тиха и кротка, как ягненок, и по-видимому, подчинилась своей судьбе.

И еще девица Ирма Ярви, финка из самого сердца Финляндии, откуда-то из хвойных лесов и скал, где у отца ее имеется поместье с замком. Вот так девица! Толстая, румяная, волосы желтые, как солома, а глаза выпученные, как у лягушонка. Нос — кнопка электрического звонка. Говорит тоненьким голоском, а сама с башню величиною. Говорят, учится хорошо. И, по-видимому, очень прямая и правдивая особа. А зубы у нее, мамочка! — ах, миндаль! У нее очень много прозвищ и поэтому к ней не привилось ни одного. Зовут больше Ярви по фамилии, а за глаза просто Финка. Когда она пожала мне пальцы в первую минуту знакомства, я чуть не присела до полу от боли. Это при всей-то моей терпеливости!