Вампир Лестат - Энн Райс

Когда они играли, их музыка заглушала все другие звуки вокруг меня. Я, однако, ничего не имел против.

Мне хотелось встать и присоединиться к рок-группе под названием «Бал Сатаны». Мне хотелось самому петь и танцевать.

Нельзя сказать, что мое желание было обдуманным с самого начала. Скорее это можно назвать инстинктивным импульсом, достаточно сильным, чтобы заставить меня покинуть подземное убежище.

Мир рок-музыки заворожил и очаровал меня – я восхищался тем, как эти певцы вопят во все горло о добре и зле, провозглашают себя то ангелами, то дьяволами, а окружающие их смертные при этом веселятся. Иногда казалось, что они просто безумны. Однако выступления их всегда поражали технической сложностью и великолепной организацией. Думаю, что за всю историю своего существования мир не видел ничего подобного – такого удивительного сочетания дикого варварства и интеллекта.

Конечно же, это все были метафоры, выдумки. На самом деле никто из них не верил ни в ангелов, ни в дьяволов, хотя роли свои они исполняли великолепно. Столь же шокирующими, изобретательными и непристойными были когда-то персонажи старой итальянской комедии масок.

И все же это было нечто совершенно новое. Я имею в виду те крайности, до которых они доходили в своей игре, словно бросая грубый вызов обществу, – а члены этого общества, от самых богатых до самых бедных, принимали их и восхищались ими.

К тому же в рок-музыке было что-то вампирическое. Даже те, кто не верил в сверхъестественное, воспринимали ее звучание как нечто необыкновенное. Я говорю о том, как с помощью электричества можно до бесконечности тянуть одну ноту, о том, как одна гармония накладывается на другую, пока наконец вы не почувствуете, что буквально растворяетесь в звуках. Ничего подобного и ни в какой форме в мире прежде не было.

Да, я хотел оказаться как можно ближе к этому. Я сам хотел заниматься этим и, возможно, сделать никому не известную группу «Бал Сатаны» знаменитой. Я готов был возродиться к жизни.

Процесс моего воскрешения длился около недели. Я пил свежую кровь мелких зверьков, живших под землей, – любых, каких только удавалось поймать. Потом начал потихоньку выбираться на поверхность, где можно было раздобыть крыс. Теперь для меня не представляло трудности отлавливать кошек, а там и рукой было подать до настоящей человеческой жертвы, хотя мне пришлось ждать довольно долго, пока наконец я нашел то, что нужно, – человека, который убивал других смертных и не испытывал при этом ни сожаления, ни раскаяния.

В конце концов такой человек появился. Еще молодой мужчина с подернутой сединой бородой, убивший себе подобного далеко отсюда, на другом краю света, шел возле самой ограды. О, это был настоящий убийца. Как прекрасен был вкус настоящей человеческой крови!

Украсть необходимую одежду из близлежащих домов и достать спрятанные мною на кладбище Лафайет золото и драгоценности не представляло проблемы.

Кое-что меня, конечно же, иногда путало. Запах бензина и химикатов вызывал у меня слабость. Гудение кондиционеров и рев моторов реактивных самолетов над головой казались оглушительными.

Но уже на третью ночь после своего воскрешения я с шумом и грохотом гонял по Новому Орлеану на большом черном мотоцикле «Харлей-Дэвидсон» в поисках других убийц, чтобы напиться их крови. На мне была одежда из блестящей черной кожи, которую я снял со своих жертв, а в кармане лежал плейер фирмы «Сони», из наушников которого мне в уши лились прекрасные звуки фуги Баха, неизменно сопровождавшие меня в метаниях по городу.

Я вновь стал прежним вампиром Лестатом. Я вернулся к активной жизни. Новый Орлеан вновь превратился в территорию для охоты.

За прошедшие годы силы мои утроились. Я с легкостью мог взлететь с тротуара на крышу четырехэтажного дома. Я способен был сдергивать с окон железные решетки. Мог согнуть пополам медный пенни. При желании я мог слышать человеческие голоса и улавливать мысли на расстоянии нескольких кварталов.

К концу недели у меня появился свой адвокат – симпатичная женщина, чья контора находилась в одном из небоскребов из стекла и металла в деловой части города и которая помогла мне оформить по всем правилам вполне легальные свидетельство о рождении, карточку социального страхования и водительские права. Значительная часть моего состояния, хранившаяся на кодированных счетах бессмертного Лондонского банка и банка Ротшильда, была уже на пути в Новый Орлеан.

Но самое главное, я буквально купался в новых впечатлениях и убедился в том, что все, что мне рассказывали относительно XX века слышанные мною голоса, – правда.

Вот что мне удалось увидеть во время своих странствований по Новому Орлеану в 1984 году.

Темный и мрачный индустриальный мир, который я покинул, засыпая, наконец исчерпал себя, свойственные буржуазии благоразумие, осторожность и упорядоченность жизни перестали оказывать влияние на умы американцев.

Как и в старые добрые времена, до великих буржуазных революций конца восемнадцатого века, людьми вновь владела любовь к приключениям и эротическим наслаждениям. Они даже выглядели так же, как в старину.

Мужчины больше не носили, подобно Сэму Спейду, традиционный наряд, состоявший из серого костюма, рубашки с галстуком и серой шляпы. Они вновь наряжались в шелк и бархат ярких цветов, если, конечно, сами того хотели. Им не было нужды стричь волосы, как римским солдатам, и они носили такие прически, какие им нравились.

А женщины… о, женщины были поистине прекрасны в своей едва ли не наготе. Окутанные весенним теплом, одетые в коротенькие юбочки или похожие на туники платья и даже, если им того хотелось, в мужские рубашки и брюки, плотно облегающие их округлые формы, они напоминали египетских женщин во времена фараонов. Они красились и надевали золотые и серебряные украшения, даже если отправлялись в бакалейную лавку. Но даже без косметики и украшений они все равно оставались прекрасными. Некоторые завивали волосы, как в эпоху Марии-Антуанетты, другие позволяли локонам свободно и естественно струиться по плечам или коротко стригли их.

Наверное, впервые в истории человечества женщины были столь же сильны и интересны как личности, сколь и мужчины.

И все это были простые американцы, отнюдь не те богачи, которые в прежние времена обладали изнеженными манерами и стремились ко всякого рода радостям жизни и которых буржуазные революционеры в прошлом называли декадентами.

Чувственность, бывшая в прежние времена неотъемлемой чертой старой аристократии, теперь была свойственна всем. Она тесно переплелась с достижениями буржуазной революции, и теперь каждый человек имел право на любовь, роскошную жизнь и обладание разного рода изящными безделицами.