Александр у края света - Том Холт

Хотел бы я сам это знать, будет мой немедленный ответ. Честное слово, хотел бы. Извиняет меня, однако, то, что те из нас, кому выпало стать свидетелем событий исключительной важности, обязаны описать увиденное во благо еще нерожденных поколений, чтобы деяния великих мужей не оказались окончательно забыты, а ошибки прошлого не повторялись по невежеству в будущем. Ну или вроде того.

Итак, о чем бишь я? Ах да, мой отец и судьба.

У нас с тобой состоялась на эту тему еще одна беседа, Фризевт (если тебя вообще так зовут; звучит вовсе не как имя, а будто собака блюет, однако ничего лучшего с помощью греческих букв мне добиться не удалось), месяц или два назад, если помнишь; и поскольку ты, по всей вероятности, будешь единственным читателем этой книги, я не могу взять в толк, зачем мне вообще тратить силы на ее изложение. Тем не менее, как мне помнится, по ходу этого разговора я сделал несколько блестящих наблюдений и вообще выражал свои мысли необычайно ясно, сжато и остроумно; в любом случае, большую часть времени ты наблюдал за жуком, карабкающимся по косяку двери и не уделял моей речи того внимания, которого она была достойна, поэтому она приводится здесь, чтобы ты мог ее прочесть и усвоить к собственной пользе.

— Мой отец, — сказал я, пока мы наблюдали за рытьем глубокой траншеи для главной сточной канавы, на сооружении которой я настоял (весьма любезно со стороны твоих соплеменников, что они сподобились уважить старика), — был человеком простоватым: весь из чистой бронзы безо всяких примесей. Он никогда не носил тонкой серебряной рубашки, притворяясь драхмой.

Ты повернул голову и посмотрел на меня. — Что это — «драхма»? — спросил ты.

— Афинская монета, — ответил я. — Их чеканили из чистого серебра, однако к концу Войны мы так обеднели, что стали делать их из бронзы и покрывать серебром. Это никого не обмануло.

— А, — сказал ты. — Так это мы о деньгах говорим, да?

— Верно, — сказал я, кивая.

— О маленьких круглых металлических пуговицах, на одной стороне у которых лошадь, а на другой — Александр.

(Ты, конечно, не сказал «Александр»; ты не способен правильно произнести это имя, бедный дикарь. Ты сказал что-то вроде «Згунда». Впрочем, я знал, о ком ты говоришь).

— Именно, — ответил я довольно сварливым тоном. — За исключением того, что в те дни никакого Александра на них не было — на них чеканили образ Афины, богини мудрости и бессмертной покровительницы города.

— Понимаю, — ответил ты с излишним, на мой взгляд, самомнением. — Афина — подательница мудрости, и вы, афиняне, особенно ее почитаете.

— Именно так.

— Почему?

Ох уж эта твоя раздражающая привычка задавать трудные вопросы. Трудные, конечно, не в том смысле, как шестнадцать умножить на четыре минус шесть, деленное на три; уместнее говорить о неловких усилиях, которые прилагаешь, пытаясь растолковать нечто совершенно очевидное такой интеллектуально ограниченной личности, как ты.

— Ну, — сказал я, — потому что мы, афиняне, ставим мудрость превыше всех добродетелей.

— О! — ты выглядел озадаченным. — Странно.

Ты решил не расшифровывать это довольно загадочное замечание, а вместо этого спросил, хорошее это или плохое качество — простота.

Я секунду подумал.

— На самом деле ни то, ни другое, — сказал я. — Или и то, и другое сразу. Конечно, он был удачлив…

Ни с того ни с сего ты рассмеялся.

— Извини, — сказал ты. — Пожалуйста, продолжай.

— Ему повезло, — продолжал я, слегка раздосадованный тем, что меня прервали, — жить в необыкновенно мирный период афинской истории. Я сказал — мирный; что ж, он не был таковым. Мы увязли в мерзких маленьких войнах — мы против спартанцев…

— Погоди, — сказал ты. — Мне казалось, ты говорил, что война к тому времени была окончена.

Главная твоя проблема — в невнимательности.

— Да, Война с большой буквы окончилась. Это произошло, когда отцу было семнадцать. Войны со Спартой в его времена были просто войнами. Кроме того, мы воевали против персов, вместе с персами — против спартанцев, вместе с фиванцами — против спартанцами и вместе со спартанцами — против фиванцев…

— Почему? — спросил ты.

— Что? Потому что шла война, конечно.

— Да, но почему? Из-за чего была война?

У тебя был такой встревоженный вид, что смотреть на тебя было почти смешно.

— Ход ее был, должно быть, весьма запутанным, раз ваши враги становились вашими друзьями и наоборот.

Я нахмурился.

— Не помню, — сказал я. — В основном, я думаю, речь шла о том, кто какими городами владеет. Городами различных империй, я имею в виду.

Ты кивнул; затем тебя озадачил другой вопрос.

— Значит, у Афин была империя? — спросил ты.

— В некотором смысле. Мы брали города под защиту, видишь ли. За исключением тех случаев, когда они восставали против нас.

— И тогда вы защищали их от самих себя?

— Примерно так. Видишь ли, спартанцы, фиванцы и персы забирали себе наши города, покушаясь на их свободу, и мы должны были этому препятствовать. Иногда наши города пытались передаться врагу, и этому мы тоже должны были препятствовать.

— Понимаю, — сказал ты, хотя, думаю я, ты лгал. — А защищали их вы потому, что были демократией.

— Правильно. Мы верили, что ни один человек не может быть выше другого.

— Ладно. И поэтому вы основали империю. Кажется, я уловил принцип. Но все эти войны, — продолжал ты, — должны были превратить твою жизнь и жизнь твоей семьи в сплошной кошмар.

Я улыбнулся и покачал головой.

— О нет, — сказал я, — они были совершенно непохожи на Войну. На самом деле это было очень хорошее время для афинян. У нас была демократия — спартанцы сокрушили ее в конце Войны, но когда мы изгнали Тридцать Тиранов…

— То есть они были спартанцами.

— Нет, — сказал я терпеливо. — Они были афинянами. В общем, избавившись от них, мы принялись воссоздавать свою империю, и в город потекли деньги — собираемая с входящих в нее городов дань; дела обстояли практически как во времена моего деда.

Ты на мгновение закрыл глаза.

— Ты хочешь сказать — как во время Войны?

— Ну, да. Но Война — это же не беспрестанные сражения; случались большие перерывы, во время которых жилось не так уж плохо. Во времена же отца мы в самом деле процветали — благодаря принадлежащим городу серебряным копям. За несколько лет до моего рождения мы имели возможность платить людям только за то, что они сидели в Собрании, слушая дебаты.

Ты был весьма впечатлен этими сведениями — или так мне показалось.

— Ты имеешь в виду, никто не ходил на дебаты, если ему за это не платили? Я думал, Собрание — это место, где вы занимались демократией.

Я вздохнул.

— Вот почему на твое обучение уходит столько усилий, — сказал я. — Ты постоянно отклоняешься от темы. Сейчас, например, я говорю о том, что жизнь во времена моего отца, после Войны, была совсем неплоха. Ничего особенного не происходило, не то что во время Войны.

Когда я сказал это, ты посмотрел на меня странным взглядом — возможно, ты так и не смог ухватить мысль, которую я пытался до тебя донести. Может быть, поэтому я и записываю нашу беседу сейчас. Ты сможешь прочесть ее вдумчиво и внимательно и, наконец, постигнуть ее смысл.

— Ты говорил о своем отце, — сказал ты.

— Да, верно, — я тепло улыбнулся. — Он был человеком своего времени. Он заботился о своей собственности и семье, как и полагалось. И у него было семь сыновей.

— А, — сказал ты. — Кажется, ты уже говорил об этом раньше, когда мы беседовали об удаче. Ты, по-моему, считал это большой неудачей.

— Нет, — ответил я медленно, чтобы ты не потерял нить рассуждений. — Это была удача. Во всяком случае, для него. Большая семья — знак благоволения богов. Нет, если кто и оказался неудачниками — так это мы, после того, как он умер. Видишь ли, у нас на родине имущество умершего не переходит к его старшего сыну — оно поровну делится между всеми его сыновьями, поскольку так гораздо справедливее.

— А, — сказал ты. — Демократия.

Я рассмеялся.

— Можно выразиться и так, полагаю. Но в результате раздела собственности отца на семь частей каждый из нас получил не слишком много.

В сущности, никто из нас не смог бы прокормить и свинью. Понимаешь теперь, о чем я говорю? Отец был удачлив всю свою жизнь; но как только он умер, вся его неудачливость пала на нас. Прожить на доставшиеся нам средства было невозможно, поэтому нам пришлось оставить земледелие и искать другие занятия. Вот так, если без подробностей, я и оказался в Македонии, при царе Филиппе и царевиче Александре.

Правда во всей ее простоте такова, что мое детство было слишком приятным, чтобы запомниться. Нет, конечно же, тогда я не считал свою жизнь приятной. Большую часть времени я тратил на то, чтобы прятаться ото всех подряд: от шести старших братьев, которые пытались перевалить на меня свои обязанности по дому, от отца, от самого последнего учителя или наставника в долгой их череде. Я здорово навострился прятаться, но все же делал это недостаточно хорошо. Я познал основы стратегии — никогда не прятаться на деревьях, поскольку если тебя заметят там, бежать будет некуда; последнее место, где тебя будут искать — это место, только что обысканное; и так далее — и, конечно, я проводил много времени в упражнениях на свежем воздухе. Единственный урок, который я так и не смог усвоить, заключался в том, что тратить целый день, чтобы не делать утреннюю работу — глупо.