Удивительные приключения запредельно невероятной, исключительно неповторимой, потрясающей, ни на кого не похожей Маулины Шмитт. Часть 1. Мое разрушенное королевство - Финн-Оле Хайнрих

Мой дед – Сырный Генерал, я потом расскажу, почему его так зовут, история эта непростая, как и сам дедушка. На нём всегда надето что-то вроде формы – это полнейший цирк и умора. Хорошо, что я к ней давно уже привыкла и просто не замечаю, иначе всякий раз помирала бы со смеха, глядя на деда. Вот представьте: если кинуть в большой чан солдата, директора цирка, охотника, вонючий харцский сыр и старикана, обросшего бородой, всё хорошенько перемешать, вылить в форму и оставить сохнуть – в результате как раз и получится дедов костюм. Ну, примерно.

Я не знаю никого, кто был бы устроен, как Сырный Генерал – и снаружи, и изнутри.

При мыслях о Генерале настроение чаще всего сильно улучшается. Ну а сейчас мне очень даже несладко, и хочется это исправить, так что самое время подумать о нём. Дед и я – вроде двух магнитов, мы или отталкиваемся, или притягиваемся, смотря по тому, какими полюсами повернуты друг к дружке в этот день. Мы с ним совсем разные, но на очень похожий манер.

Дед говорит:

– Ты такая же, как я, или лучше сказать – я был таким же, как ты, пока не стал старым пнём и до меня наконец не дошло, что не стоит переживать из-за всего на свете, ведь можно просто надо всем посмеяться. Тогда и жить гораздо веселее.

– Не-е-е-е, – говорю я, – что за ерунда – надо всем смеяться! От этого ничего не изменится.

– А что, – говорит он, – если на дождь орать и вопить, солнышко скорее выглянет?

– Нет, – отвечаю я, – на погоду ругаться – толку ноль. Чаще всего.

– Вот видишь, – говорит дед. – А когда прямо из-под носа уходит автобус, и ты рвёшь и мечешь, он ведь от этого обратно не вернётся! Лучше посмеяться и порадоваться, что у тебя есть ещё целых десять минут ничегонеделанья под солнышком.

– Или под дождём, – говорю я.

– Или под дождём, – смеётся Сырный Генерал и так шлёпает меня по спине, что я аж кашляю.

Смеяться под дождём – в любом случае лучше, чем злиться на него.

Единственный плюс нашей новой квартиры – то, что она гораздо ближе к дедовой.

Глава 3

Анекдот для черепах

Улица закатана в асфальт, куда ни глянь – одни машины да живые изгороди, прямые и высокие, как зелёные стены. Только иногда по тротуару просеменит какая-нибудь старая перечница с бело-фиолетовыми волосами. Детей тут, кажется, вообще ни одного нет.

Наш сад – просто анекдот, только не смешной, а как раз наоборот, от него рычать хочется. Если лечь посередине и раскинуть руки-ноги – разом достанешь до всех четырёх углов.

Я кладу Ленни и Роя себе на живот, гляжу в небо и думаю: всё это – просто анекдот для черепах, а они ведь и смеяться-то не умеют. Посмеяться можно разве что над самими черепахами, когда они запутываются в салате или опрокидываются на спину и лежат так, дёргая лапами – оооочеееень меееедлеееенноооо, как в замедленной съёмке.

Человек, который укладывал меня спать, делал отличные блинчики, ругался, что книги навалены по всем углам, и вечно задевал за ножку кровати; человек, чьё имя я больше не произношу, называвший меня Малышкой, Котёнком и Маули, который по выходным сидел перед телевизором, а я ерошила ему волосы, и затылок у него пах молоком, – Тот Человек так и живёт в квартире с бело-синим диваном и засаленными выключателями, как будто такая огромная квартира предназначена для одного-единственного жильца, как будто она его, как будто это он – король Мауляндии, а не я собственной персоной (то есть её принцесса).

В том-то и есть самая-пресамая подлость – что всё досталось ему, а мы очутились непонятно где, в каком-то Пластикбурге, на какой-то дурацкой улице, где все соседи до того старые, что даже пошевелить пальцами-колбасками не могут, не говоря уж о том, чтобы быстренько катиться восвояси. Это против всякой логики, ведь нас двое, а он один. Как ни крути, а справедливость просто вопиет: он должен собирать свои вещички и отправляться куда подальше – он, а не мы с мамой. Этого я не понимаю во-о-обще!

Может, устроить Великий Мяв? Но тогда мама улыбнётся своей мамской улыбкой, и сделает какао, и скажет, чтобы я успокоилась, и погладит меня по голове, и будет говорить, что к новой квартире я привыкну и всё в порядке, – но ведь ничего! не! в порядке! Хоть вёдрами какао вари, а всё равно – это несправедливо и подло, подло, подло!

Я лежу в «саду», гляжу в небо и чувствую приближение взрыва: широко раскрывается пасть, под коленками тянет, в пятках щекотится, в затылке стучит, в животе что-то бродит, – сомнений нет, внутри собирается ярость и на подходе Истошный Мяв.

Слышу смех грузчиков, чувствую черепашьи лапы на груди, вижу изнутри свои закрытые веки, кроваво-красные на солнце. Дыши глубже, говорю я себе, держи всё под контролем. Ты ведь просто девочка, и солнце светит. Я твержу себе: «Какао, какао, какао». Ведь если Мяв вырвется сейчас на свободу, может что угодно случиться: может, новая квартира обрушится, синих дядек вышвырнет на улицу, с кустов облетят листья, деревья от крика согнутся до земли, у машин включится сигнализация и треснут стёкла, и маме потом придётся идти к соседям и объяснять, что её маленькая Паулина – на самом деле Маулина, принцесса Мау, у неё бывают приступы Мява, Ужасного Мява, Дикого Мява, Истошного и Неистового, да, такое бывает, но страшного в этом ничего нет и вызывать полицию совершенно ни к чему.

В НАШЕЙ квартире, на НАШЕЙ улице это знал каждый, а здесь приходится всё начинать сначала.

Глава 4

Сердце кита

Герр фон Мюкенбург ободряюще кладёт мне руку на плечо, и я говорю:

– Паулина.

– Паулина Клара Лилит, – говорю я. И чуточку тише рычу вдогонку:

– Паулина Клара Лилит Шмитт.

Два балбеса в первом ряду ухмыляются, как будто это смешно – иметь такое имя. А это совсем не смешно.

– А где тут имя, где фамилия? – спрашивает весельчак из первого ряда.

Герр фон Мюкенбург отвечает:

– Шмитт – это, несомненно, фамилия.

Да, Шмитт, думаю я. Не Шмитт-Лилит или Лилит-Шмитт. Лилит – это имя, такое же, как Клара или Паулина. Имён у меня целых три, спасибо большое. И вишенкой ко всему этому великолепию – Шмитт. Просто Шмитт. В фамилии ничего изменить невозможно. Даже родителям это не под силу. Она уж какая есть. Но суть вот в чём: если к самой обычной, рядовой фамилии добавить три необычных имени, она всё равно красивей не станет. И пусть мама и Тот Человек, чьё имя я больше не произношу, дали бы мне хоть пять имен, вроде Гретель или Филиппина, Роза, Скарлетт, Рюбецаль – фамилия-то останется Шмитт. Просто Шмитт. Такая до тошноты обычная фамилия; в этом городе Шмиттов, наверное, четыре тысячи восемьсот шестьдесят семь человек. Ну, примерно. Родителям явно хотелось создать совершенно особенный экземпляр рода Шмитт, раз они наградили меня аж тремя именами вместо одного.

Когда я над этим задумываюсь, то снова чувствую щекотку в пятках и под коленками, в них шевелится лёгкая ярость: я, значит, насовсем прикована к этим именам, придётся вечно таскать их за собой, а у меня уже сейчас спина болит!

Вот и получается, что на перемене все давно уже убежали во двор, а я торчу в классе и вывожу свои метровой длины имена на листочке с контрольной, – все три имени плюс Шмитт. «Дорогая Паулина Клара Лилит» – кто напишет такое в письме? Как всё это поместится в строчку «кому» на конверте? Может, мне весь почтовый ящик своими именами обклеить? А у входной двери вместо таблички постер повесить?

Кто будет вырезать столько букв на дереве, если влюбится в меня? Кто будет рисовать вокруг них сердце? И что это будет за сердце? Сердце слона или синего кита? И вечно этот вопрос: а тебя вообще-то как зовут?

– Так как тебя зовут-то? – тут же квакает один из придурков на первой парте.

Чтобы не взорваться, я закрываю глаза, делаю глубокий вдох, потом выдох и усердно представляю себе какао.

Только не здесь! В школе – больше никакого Мява! Я поклялась себе в этом, после того как однажды со школьного спортивного праздника меня забрала скорая, потому что накативший приступ грозил оглушительным взрывом. Потом ещё несколько недель все только об этом и говорили, а завидев меня, надували щёки и издавали звуки, как будто что-то лопнуло.

– Паулинакларалилитшмитт, – рычу я. – Я же сказала.

– Да, но как нам к тебе обращаться? – спрашивает герр фон Мюкенбург, дружелюбно улыбаясь и поглядывая на меня поверх очков.

– Паулина, – бурчу я.

Так меня всегда называет мама. Ну, или почти всегда. Иногда она говорит «Паули» или «Маули-котаули», но это специмена для спецситуаций. А Клара и Лилит – для воскресных дней. Просто украшения, ненужные погремушки, пользы от них никакой, один вред. Мне что, заняться больше нечем, кроме как вечно тратить время на писанину, втискивая их на листочек?