Всегда на страже (сборник) - Эдмунд Низюрский

Я вылез из ледяной воды и в сердцах подумал тогда: «Ну, на какой ляд ему все эти кирпичи, стекло, какие-то ржавые трубы, пустая тара? Плюшкин, и, только…» Но уже на следующий день я понял, как был неправ. Помнишь землетрясение 7 ноября 1958 года? Баллов 8-9, не меньше. Дело было рано утром. Нас тряхнуло так, что жалобно заскулила наша на совесть срубленная застава, а печки завалились от труб до поддувала, я уже не говорю про стекла - лопались как мыльные пузыри. Мы выбежали во двор - кто в чем со сна - и растерянно глазели на то, как вокруг по крутым склонам распадка, точно подкошенные, печально падали огромные деревья. Ты передал мне на руки пятилетнюю Маринку, а сам бросился на чердак, откуда уже валил густой дым. А землю еще трясло, и крыша могла запросто рухнуть…

Пожар мы погасили. А через день во всех окнах заставы уже были новые стекла, а еще через сутки повар Трофимов выпек в новой печи хлеб. А другие заставы еще с месяц, а то и больше, сидели на лепешках и завешивали окна рыбьими пузырями.

Но ты был не только запаслив и дальновиден, ты был и бескорыстен. Ежедневно ты высылал на правый и левый стык наряды с хлебом для наших соседей. И так до тех пор, пока они не наладили свою выпечку. И знаю, что тебя никто не просил об этом, но ты понимал, какое там положение, и ты был рад помочь людям. Вообще, ты удивительно быстро и легко сходился с людьми. Ты умел с ними ладить, хотя порой это были совершенно разные и по характеру и по возрасту люди. Помню, соседом справа был у нас старший лейтенант Иванов, татарин по национальности. Гордостью Иванова были лошади. Отлично выезженные верховые лошади, что в условиях Курил было почти невероятным, и среди них выделялась Ночка - норовистая красавица кобылица. Мне достоверно известно, что Паша ревниво оберегал ее и не давал никому, даже начальнику отряда, придумывая самые невероятные причины, и только Рогозный неоднократно появлялся в отряде, торжественно восседая на Ночке, как лермонтовский Казбич на своем знаменитом Карагезе…

Под крылом самолета проплыл небольшой аккуратный городок, обрамленный садами и виноградниками. Мой сосед по самолету, майор, который все время спал, на секунду пробудился: «Где мы?»

«Видимо, пролетаем Теленещты»,- взглянув на карту, ответил я, но майор уже снова спал…

Шло время, и я внимательно присматривался, как ты строишь взаимоотношения с подчиненными, и, признаюсь, Николай Павлович, не сразу постиг твой «стиль». И знаю почему. Просто ты редко повторялся и в каждом конкретном случае шел к единственно правильному решению разными путями. Но все-таки главное в твоем «стиле» я уловил сразу: ты был строг, порой даже резок и беспощаден, но всегда и во всем справедлив. И у тебя было на то полное моральное право, потому что, как ты пекся о своих пограничниках, вряд ли кому приснится и во сне. Ты часто говорил мне: прежде чем со всей строгостью потребовать с подчиненного, ты сделай для него все возможное и невозможное, чтобы он был хорошо накормлен, одет, обстиран и в отличном настроении. Вот и соображай…

И ты делал это - «все возможное и невозможное». Ты все тащил на заставу - тебя не смущали ни расстояния, ни трудности нашего бездорожья,- приспосабливал к месту, планировал, изобретал. Ты наладил хорошее хозяйство. Не просто потому, что ты вообще по складу характера хозяйственный человек и постоянно искал приложения своим избыточным силам, а потому, что ты лучше остальных понимал, что значит для солдата в условиях Курил кружка парного молока, свежее мясо и еще десятки «мелочей», на которые мы, молодые офицеры, порой просто не обращали внимания.

Только для трезвого рассуждения все это - не больше чем хорошая оправа к командирскому званию, не будь ты, Николай Павлович, таким же неистовым и в главном, в том, что на скупом военном языке зовется обычно «личным примером» и очень редко - отвагой. Примеров тому было немало и на моей памяти,- взять хотя бы тот пожар во время землетрясения,- но мне почему-то особенно запомнился случай с японской шхуной.

Припоминаешь?…

Случилось это ранней осенью, в самую путину, почти через год после нашего знакомства. Однажды среди бела дня в нашу уютную «кастрюльку»,- так мы прозвали свою бухточку,- на всех парах вошла японская рыбацкая шхуна. Мы даже онемели от такой наглости. А японцы, между тем, демонстративно бросают якорь и врубают на полную катушку какой-то залихватский джаз-банд. Ну, что тут скажешь?

В служебной инструкции на этот счет записано однозначно: доложить в отряд и ждать, вести наблюдение, А тогда как же быть с тем пунктом, где сказано, что граница СССР - священна и неприкосновенна? Ведь он стоит в той самой инструкции самым первым, и даже тем, кто на границе без году неделя, дважды объяснять его не надо - знают назубок. Вот тут-то и выходила у нас загвоздочка. Все это мы с тобой прекрасно понимали и ломали голову, как выйти из положения. Плавсредств у нас не было, да и запрещалось нам, сухопутным, их иметь. Стрелять? Об этом не могло быть и речи: шхуна рыбацкая, с этим у нас строго. Ждать прихода пограничного корабля - налицо вопиющая безнаказанность! Тут надо было найти поистине соломоново решение: и инструкцию не нарушить, и себя соблюсти по полному достоинству. Не знаю, можно ли было придумать что-нибудь еще, но только то, что ты затеял, показалось мне тогда невероятным.

Первым делом ты взял у старшины огромный самодельный рупор и, вынув из кармана бумагу с двумя десятками самых ходовых японских выражений, предупредил нарушителей, что они находятся в территориальных водах СССР и обязаны немедленно их покинуть. На этом ты счел свою дипломатическую миссию выполненной, тем более, что на шхуне на твой ультиматум никак не отреагировали. «Огонь откроешь только в крайнем случае»,- вполголоса сказал ты мне и стал быстро спускаться к берегу. Я машинально ответил: «Есть!» - и лег к пулемету. Я даже не попытался тебя остановить - так ты был решителен в своих действиях.

На берегу ты снял сапоги, расстегнул ворот гимнастерки и вошел в воду. Но тут же вернулся и надел сапоги. Я тебя понял: негоже было офицеру-пограничнику в такой момент быть без сапог. И ты поплыл в сапогах. До шхуны было четверть мили, не больше. Для человека, выросшего на Дону, как говорится, пара пустяков. Но ты не представляешь, что это были за минуты для нас, оставшихся на берегу!…

А дальше все было как в сказке. Как только ты приблизился к шхуне, японцы вырубили свою музыку и позорно бежали из бухты. А наш берег огласился громовым «ура!», эхо от которого, наверняка, докатилось до ближайшего вулкана…

А спустя три месяца эта самая «Юсе-мару» в штормовую осеннюю ночь напоролась на скалы у мыса Нелюдимого на нашем левом фланге. И ты буквально вымолил разрешение у начальника отряда и тут же среди ночи в злую осеннюю пургу вышел с группой пограничников на спасение японцев. И вы подоспели вовремя. Острый подводный риф пропорол днище шхуны, остальное довершил океан - бросил «Юсе-мару» на скалы и разломил ее пополам. Правда, до берега было рукой подать, но ночь и пурга стерли все ориентиры, и команда рыбаков фактически была обречена.

Не мешкая, вы форсировали узкую протоку, отделявшую берег от Птичьих скал, ставших для «Юсе-мару» роковыми, и, обвязавшись веревками, в ледяной воде перебрались на пострадавшую шхуну, где в тесном кубрике перепуганные японцы безвольно дожидались страшной развязки. Вам удалось спасти всю команду, но потом сами чуть не погибли, сбившись с пути и обледенев под студеным ветром.

Обо всем этом я узнал в отряде, где был в то время на сборах. Целые сутки весь отряд с тревогой следил за вашей судьбой, веря и не веря в счастливый исход. Много позже, вспоминая этот случай, я спросил тебя: а стоило так рисковать? Ты помолчал, словно раздумывая, но ответил твердо и убежденно: «Стоило. Мы же люди…»

Бывали времена, что и у нас на заставе не все шло гладко. Случались и ЧП, и мелкие нарушения. Не без того: обстановка, живые люди… Ты хмурился и говорил: «Что-то моральный дух утечку дал. Надобно сделать кое-кому «вдувание». И делал.

«Вдувание» осуществлялось следующим образом. Рогозный вызывал в канцелярию «отличившегося» и начинал так: «Ты знаешь, Петров (к примеру), есть тут одна мыслишка…» И излагал какую-нибудь идею, коих у него в голове было великое множество,- то ли по благоустройству заставы, то ли по службе, стрельбищу, НП и т. п. Вскоре Петров втягивался в разговор, предлагал что-нибудь свое и в конце-концов воспринимал эту «идею» как свою собственную, и в результате оба были довольны. И только в конце «вдувания» Николай Павлович, как бы между прочим, напоминал о том, ради чего собственно и был вызван пограничник, и тот после такого доверительного разговора попадал в такой конфуз, что не знал, куда от стыда глаза девать. «Вдувание» действовало безотказно. Это был проверенный, так сказать, на практике метод. Но Рогозный не любил повторяться, и каждый раз изобретал что-нибудь новенькое. Но в целом он воспитывал и исправлял нарушителей порядка (порой даже злостных) ответственностью.