Белые буруны - Анатолий Мошковский

— Дяденька, дяденька!

Жарким дымом обдавали его одна машина за другой. Шоферы в замасленных пиджаках сидели в кабинах, как императоры на троне, — торжественно, строго, прямо. И, как императоры, они были недоступны и глухи к мольбам мальчишки.

Только изредка какой-нибудь «император» грозил ему грязным кулаком: не вертись под колесами! Когда уже совсем стемнело и Гаврик потерял всякую надежду проехаться на самосвале, какой-то «МАЗ» наконец остановился перед ним. Дверца откинулась. Гаврик не заставил себя ждать, он вскочил в кабину, со вздохом счастья погрузился в сиденье и повелительно крикнул:

— Езжай!

«МАЗ» тронулся и пошел, набирая скорость.

— Привет Гавриилу Пантелеймоновичу! — вдруг прозвучало рядом. — Так-то вы отдыхаете у тети Марфы?

На него смотрели веселые острые глаза с черными, как перец, едкими зрачками.

Гаврик нажал на дверцу и уже занес ногу на подножку, чтобы удрать, но был схвачен за плечо:

— Сиди, сиди, капуста квашеная!

Гаврик грузно сел, туго соображая. Откуда здесь брат? Ведь у него отпуск!.. А что поделать с клятвой? Вырастет у него седая борода, как у дедушки Афанасия, а с братом — ни слова? Но соображение о том, что больше никто не возьмет, пересилило все сомнения.

Гаврика бросало напружинах, он сжал губы и не смотрел на брата. Но, как назло, в переднем стекле виднелось его отражение. Лицо худое, скуластое, мокрое и все в грязных пятнах. На баранке лежат руки, жилистые, обнаженные выше локтей. На макушке — вихор волос. Изменился брат, и не узнать сразу. И только глаза прежние — веселые, едкие, ненавистные.

А вот и мост — длинный, узкий на черных баржах-понтонах. А у въезда — милиция. Иркутян вокруг видимо-невидимо. Все хотят на мост, но мост — только для машин. И поэтому у въезда — милиция.

— Прячься! — приказал Валентин.

Широкая рука легла ему на голову, и Гаврик въехал в сиденье, переломился пополам. И вот передние скаты осторожно вкатились на мост. Синим дымом стреляли машины, и этот дым вставал густой завесой, словно на мосту пожар. Задние скаты въехали на мост. Мост задрожал и выгнулся под тяжестью. Кровь отлила от лица Гаврика — кажется, они проваливаются вместе с мостом в Ангару.

Не помня себя, схватился за руку брата. Рука на баранке жесткая, неподвижная, горячая. А внизу ревет, клокочет вода, задыхается от бешенства, бьет в железные баржи. Гаврик прижался к Валентину.

— Слюнтяй, — усмехнулся Валентин.

Гаврик отшатнулся, захлестнутый обидой.

Брат развернул машину, поставил задом к краю моста. Взлетел флажок сигнальщика, и он включил подъемник. Кузов пополз вверх. И кузова всей колонны полезли вверх. Машина вздрогнула на тугих скатах. Грохоча и толкаясь, стараясь обогнать друг друга, тяжелые камни ринулись вниз — вниз, в густую ревущую воду. Вода прыгала, бесновалась, била в понтоны. Мост прогибался, и Гаврику казалось, что мост падает вниз и вместе с ним падает вниз он, Гаврик, и потом мост взлетал вверх и вместе с ним взлетал вверх и Гаврик. И тогда он снова хватался за брата, за ручку дверцы, за баранку — только бы удержаться на сиденье!

Но вот машина взревела, тронулась и, пристроившись к кузову передней, двинулась с моста. И вот они летят по дороге к карьеру. Становятся под ковш экскаватора. Машина прыгает на скатах — из ковша хлынул камень. Еще раз… Еще раз… И машина летит по дороге. И под ней выгибается мост. Валентин опять включает подъемник. Ангара кипит и неистовствует. Бросает мост то вверх, то вниз. И они снова мчатся к карьеру, и ковш над ними раскрывает стальную пасть…

Утро. Первые лучи нового дня тронули легкие тучки, зажглись на стеклах кабин. Плывет над землей плотный туман. Руки Валентина все еще лежат на баранке, а Гаврик трясется на сиденье. Они уже возят не камни: в кузове ерзают многотонные бетонные кубы, и каждое их движение чувствует Гаврик — вся машина содрогается.

И кубы летят с моста, летят в воду! Ангара ревет и вздувает океанские валы, Ангара выворачивает слепящие буруны и, как песчинки, швыряет кубы.

Тысячу веков неслась она этой дорогой и тысяча первый хочет нестись по ней. Но люди сказали: хватит. Валентин сказал, Гаврик сказал…

И вот Ангара грохочет, лезет на дыбы, пенится, бьет в мост, гонит буруны. Вся река в белых бурунах. Они идут против течения, играют огромными камнями, взрываются…

— Ну что ж, пошуми, конец близок, — говорит Валентин Ангаре. — Верно, Гавриил Пантелеймонович? — И он ведет машину с моста за новыми кубами.

Конец близок. Со дна уже поднимается банкет — каменная дамба. Гребнем торчат из воды серые грани кубов. Вода перехлестывает гребень, стонет и грызет камень. Но камень тверд. И руки, бросавшие этот камень, тверды.

…Гаврик оставил Валентина в гараже и шел домой один. Часов пятнадцать трясся он в кабине и отчаянно устал, и, хотя веки отяжелели, а в голове по-прежнему гудели падающие в Ангару кубы, ноги сами несли его. У забора знакомые мальчишки играли в «чижики». Они кричали, взвизгивали, спорили о чем-то. Гаврик даже не посмотрел в их сторону и неторопливо прошел мимо. У хлебного магазина навстречу ему попался Серега Каурин, один из его главных недоброжелателей. Он на ходу кусал большой калач и уплетал за обе щеки. При виде Гаврика его глаза насмешливо сузились:

— Эй, ты, откуда?

— Оттуда, — Гаврик небрежно кивнул в сторону реки. — Ангару мы перекрывали, — неохотно добавил он и зевнул так, словно все встречные надоели ему с расспросами.

Тот удивленно свистнул ему вслед:

— Тоже, мы пахали!

Но Гаврик даже не удостоил его ответом — что там с сопляками объясняться! Он устало сунул в карманы руки и тяжелой походкой рабочего человека зашагал дальше. Да и что ему были теперь все мелочи и обиды, ему, смотревшему в глаза этим бешеным белым бурунам! Попутный ветер дул ему в спину и раздувал рубаху, и в его серых глазах, несмотря на усталость, появилось что-то новое — стремительное и веселое, а зрачки стали едкими, как перец.