Ковчег детей, или Невероятная одиссея - Владимир Липовецкий

В то время Советы передавали освободившееся жилье, в том числе и большие барские квартиры, рабочим. Печальную известность приобрели петербургские кварталы бедноты, описанные еще Федором Достоевским. С жалким скарбом в руках люди покидали подвалы и чердаки, покидали Васину деревню, расположенную между 17-й и 18-й линиями Васильевского острова, дома Зелемана по Черной речке, княжны Чертковой по Большому проспекту, халупы других окраин.

Дома эти настолько обветшали, что страховые общества отказывались принимать их для страхования. Рабочие спали на соломенных матрацах. Иногда в комнате проживало от сорока до шестидесяти человек — и семейные, и холостые.

Но, перебравшись в барские дома с высокими потолками, жители окраин все равно предпочитали собираться двумя-тремя семьями в одну комнату. Не старая привычка руководила ими, а необходимость сообща пережить голод и холод. В общей комнате ставили прямо на полу маленькую железную печурку, которую прозвали буржуйкой.

Да, людям в то суровое время была не чужда самоирония, был свойствен и оптимизм. Революция вселила в сердца веру в завтрашний день их детей. Это помогало преодолевать трудности и житейские неурядицы.

Но голод все больше наступал на Петроград, на каждый дом и семью.

Еще в середине семнадцатого года министр продовольствия Временного правительства С. Прокопович констатировал: «Продовольственное дело у нас висит на ниточке». На одном из своих заседаний Петроградская городская дума признала, что «положение хлебного дела в городе близко к катастрофе».

После Октября поставки хлеба Петрограду сократились вновь. В среднем город получал тринадцать вагонов хлебных грузов в день. А потребность по самой низкой норме (полфунта хлеба в день на едока) была в тридцать вагонов.

Большевики приняли чрезвычайные меры. Беспощадная борьба со спекуляцией. Вплоть до расстрела изобличенных спекулянтов и саботажников. Обыски всех вокзалов, складов и других помещений в городе и его окрестностях. Это дало результаты. На складах бывших торговых фирм, в железнодорожных вагонах и на баржах обнаружили и реквизировали много продуктов.

Куда уж хуже! Но весной восемнадцатого года продовольственное положение еще более усугубилось, стало невыносимо трудным! К этому времени белая армия захватила самые хлебные районы.

Перестал поступать хлеб с Украины. А ведь она выращивала до войны более трети всего зерна.

Да простит меня читатель, но в этой книге моими помощниками станут документы, найденные не только в архиве, но и на пожелтевших страницах газет, в домашних альбомах, в дневниках и письмах. Одно из них вы сейчас прочтете. Смысл его тот же — дети и голод.

Я уже привел телеграмму, посланную Лениным в Харьков. Теперь вот письмо, отправленное петроградцем С. Дегтяревым самому Ленину:

6 марта 1918 г.

Товарищу Ленину. Личное.

Обращаюсь к вам не к комиссару, а просто к человеку. Дело вот в чем. Моя жена на улице Жуковского подняла оставленную бедной женщиной девочку с запиской: «Клавдия»:

Девочка очень истощена и больна, и ей только 2 месяца. Поместить ее в приют невозможно, так как ей нужно материнское молоко. Поговорив с женой, мы решили девочку оставить у себя. Жена сейчас кормит нашу родную дочь (ей один год). Но чтобы кормить и Клавдию, она должна и сама больше кушать. Иначе у нее не будет молока для двух малюток.

Я сейчас, к сожалению, без работы, несмотря на то, что по профессии автомобилист-техник. Но работы сейчас нет. То есть, нет средств к существованию. И я решил обратитьсяк вам. Помогите нам материально. Дайте возможность поставить на ноги малютку и сделать из нее честного работника-гражданку.

Я извиняюсь, что затрудняю вас такой просьбой, когда вы и так завалены государственными делами. Но так хочется спасти малютку. Сумму обязуюсь возвратить. Я не прошу благотворительности, а прошу помочь лишь временно. Ведь я найду работу. У меня есть голова и руки. Но сейчас очень тяжело… А если нельзя, то как-нибудь буду тянуться и подниму двух малюток.

Они теперь обе мне родные.

С. Дегтярев.

Петроград, ул. Жуковского, дом 7, кв. 57.

Меня самого воспитали чужие люди. Я сам много видел горя и труда. И хочу эти маленькие создания поднять.

Афишировать себя не буду и надеюсь — письмо останется между нами.

Напрасно ли надеялся С. Дегтярев?.. Почти восемьдесят лет пролежало его письмо в архиве, прежде чем я его обнаружил. Каков был ответ В. Ленина, как сложилась судьба безработного петроградца и двух его малюток — мне не удалось узнать.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ФИНЛЯНДСКИЙ ВОКЗАЛ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ

Попадая в Москву, поневоле теряешься. Людской поток несет тебя по руслам улиц. Иногда втягивает под землю. Снова выталкивает наружу. Ты безволен и беспомощен. Сопротивляться бессмысленно. Не покоришься, не отдашься движению, ритму гонки, и от тебя останется мокрое пятно — еще более безымянная капля в вихре водоворота.

Почему иначе в Ленинграде?

Здесь я обхожу далеко стороной автобусы и такси. Не бросаюсь очертя голову в метро. Колесам предпочитаю ноги. И как лошадь, пущенная сама по себе, неожиданно оказываюсь в полузабытом месте, куда меня водили лет десять назад. Чудо, да и только!

Вот и сейчас не заметил, как ноги вынесли меня на одну из линий Васильевского острова. Да, я перед той самой школой. Это возле нее мы сидели на скамейке с Ксенией Семеновной Амелиной.

— Здесь я училась, — сказала она тогда. — Теперь школа, а раньше была гимназия. Видите, вход неприметный. Зато название у нашего учебного заведения было высокопарным — Казенная гимназия императрицы Марии Федоровны. Но должна сказать, дух высочайшей особы не витал в этих стенах. Мы называли гимназию проще — Мариинской. Так больше нравилось. Ведь в Петрограде находился одноименный Мариинской театр, известный всей Европе.

— А подальше, вон в той стороне, — Ксения Семеновна повернулась назад, — был наш дом, где я жила с мамой, папой, сестрой и братиком. Ах, как же давно это было….

Голос ее задрожал, и она опустила голову.

…Обыкновенный каменный дом на Васильевском острове. У одного окна плотная штора уже отдернута, и солнце беспрепятственно заливает комнату. Освещает оно и девочку-подростка, стоящую перед зеркалом. Это Ксюша Амелина.

Никто еще не проснулся. В том числе и Катя, старшая ее сестра, спящая здесь же. Тихо и за дверью. И хорошо, что спят. Ей не хочется, чтобы кто-то, пусть и самый близкий, потревожил ее.

Две Ксюши. И одна внимательно вглядывается в другую.

— Очень обыкновенное лицо, — приходит уже не в первый раз к заключению девочка, вздыхая при этом. Она не красавица, но и не дурнушка. Вот только нос… Слегка курносый и обидно короткий. Совсем не как у древних римлян, о которых вчера им рассказывала Анна Александровна.

Ксюша берет с кровати простыню и набрасывает наискосок, через плечо. Похоже или нет на тунику? Напоминает ли она гордую патрицианку? Девочка поворачивается боком к зеркалу. Нет, у нее совсем не римский профиль! Противный нос! И веснушки в придачу. Если бы на носу только… А то разбежались во все стороны.

Из соседней комнаты раздается мелодичный бой часов, а вслед за ним и голос мамы:

— Доченьки, вы слышите меня? Пора вставать!

— Мы не спим, мама, — отвечает Ксюша и за сестру. Девочка оборачивается на скрип двери. В маминых руках гребень, она причесывается на ходу. Ксюша прижимается к ее груди. В такие минуты ей вовсе не хочется быть взрослой.

Теперь мама перед зеркалом. Вот она — совсем другое дело. Лицо правильное и тонкое. Длинные шелковистые волосы падают на складки ночной сорочки. А какая у нее улыбка! И ни единой веснушки!

— Вставай, соня! — теребит мама Катино плечо. — Скорей поднимайся, а я пошла ставить чай.

Завтрак — самая беззаботная часть дня. Он проходит в шалостях и веселых разговорах. Одно плохо — к чаю ничего нет. На блюдце перед сестрами по два маленьких сухарика.

Катя чуть задержалась, и Ксюша выходит из дому одна. На улице пустынно. Только дворник Пахом в длинном белом переднике наводит чистоту у подъезда. Он первый, кого она встречает каждое утро по дороге в гимназию. Борода у Пахома — от глаз до пояса. Он только с виду страшный. А глаза добрые и лучистые, как у Деда Мороза. Ксюше нравится, что здоровается он с ней уважительно, как со взрослой, и называет барышней.

Гимназическое утро начинается привычно. Классы выстраиваются в ожидании начальницы. Младшие девочки — в коричневых платьях и черных передничках. А на старших — тех, кто уже готовится к выпускным экзаменам, — белая пелерина с воланами. Разрешают им носить и прически с голубым бантом.