В ученье - Дмитрий Мамин-Сибиряк

- Вот как понимаю, одна нога здесь, а другая там... Ежеминутно оборудуем.

Подмигнув и повернувшись на одной ноге, Фома Павлыч ушел.

- И для чего это ты затеваешь, Вася, - корила Марфа. - Деньги только понапрасну травишь, а жена будет тебя ругать.

- Перестань, говорят... Ничего вы, бабы, не понимаете. Как есть ничего... А при этом кто мне может запретить родную сестру угостить? В кои-то веки увидались... Бывает и свинье праздник, милая сестрица. Вы только не беспокоитесь, потому как у вас свои порядки, а у нас свои... А Фома Павлыч мой благоприятель и при этом свояк: на родных сестрах женаты.

Фома Павлыч действительно вернулся "живой ногой", а за ним пришла и Катерина Ивановна.

- Катя, самовар поскорее! - весело торопил дядя Василий. - Гости-то наши здорово проголодались. Сидят да, поди, думают: в городе толсто звонят, да тонко едят.

- Мы еще на машине хлебушка поели, - ответила Марфа. - Сытехоньки.

- Сказывай... Знаем мы вашу деревенскую еду.

Пока самовар кипел, дядя Василий развернул закуску и налил четыре рюмки водки.

- Нет, уж меня уволь, Вася, - отказалась Марфа. - Отродясь не пивала.

- Ну, как знаешь. Эй, Катя...

Катерина Ивановна вышла и выпила поданную ей рюмку.

- Это ей для здоровья дохтур велел, - объяснил дядя Василий, точно извиняясь за жену. - Ну, Фома Павлыч, будь здоров на сто годов...

- Аль выпить, Василь Мироныч? Ну, одну-то куды ни шло... Будьте здоровы... ежеминутно...

От селедки и колбасы Марфа тоже отказалась, а за ней и Сережка, что даже обидело дядю Василия. Зато они с величайшим удовольствием принялись за ситник и огурцы. Сережка ел с таким аппетитом, что у него даже выступили слезы на глазах. Мать потихоньку дергала его за рукав рубашки, но мальчик был слишком голоден, чтобы понимать это предупреждение. Маленькая Шура с удивлением смотрела на него своими большими глазами и наконец проговорила:

- Папа, дай мне такой же точно кусок ситника... и огурец...

- Позавидовала? - смеялся дядя Василий. - Ну, учись у деревенских, как хлеб нужно есть... Она у нас, как барышня, - только посмотрит да понюхает еду.

Когда сороковка была выпита, дядя Василий и Фома Павлыч сделались сразу добрее.

- Что же это у нас закуска даром остается? - говорил дядя Василий, почесывая в затылке. - Фома Павлыч, не иначе дело будет, как ты позовешь Пашу, а окромя этого...

Он что-то шепнул Фоме Павлычу на ухо и сунул что-то в руку.

Катерина Ивановна выпила две рюмки, и ее бледное лицо покрылось красными пятнами. Она уже не пряталась за занавеской по-давешнему, а сидела у стола и не сводила глаз с Сережки.

- Вот и посмотри, Катя, какие деревенские бывают! - ласково говорил дядя Василий. - Сколоченный весь...

- На сиротство бог и здоровья посылает, - задумчиво отвечала Катерина Ивановна, вздыхая. - Уж, кажется, мы ли не кормим нашу Шурку, а толку все нет. Едва притронется к пище - и сыта...

Пришла Парасковья Ивановна. Она походила на сестру - такая же худая и с таким же сердитым лицом.

- Загуляли? - проговорила она, подсаживаясь к столу.

- Загуляли, Паша, - ответил дядя Василий. - Потому нельзя: сестра.

Фома Павлыч принес вторую сороковку и на пятачок студню в бумажке.

- Это от меня закуска, Марфа Мироновна... На целый пятачок разорился, потому как и мы с вами в родстве приходимся. Вот и мальчуган поест студеню...

Парасковья Ивановна выпила рюмку водки и страшно раскашлялась.

- Чахоточная она у меня, - объяснял Фома Павлыч гостье. - Скоро помрет... Две уж весны помирала. Ежеминутно...

После второй сороковки мужчины сделались окончательно добрыми. Фома Павлыч называл дядю Василия уже Васькой, хлопал по плечу и лез целоваться.

- Отстань... - уговаривал его дядя Василий.

- А ежели я тебя люблю, дядя Василий? То есть - вот как люблю... Скажи мне: "Фомка, валяй в окно!" И выскочу, ей-богу, выскочу... Ежеминутно. У меня уж такой скоропалительный карахтер... Или люблю человека, или терпеть ненавижу.

Парасковья Ивановна подсела к Марфе и начала ее расспрашивать про деревенское житье-бытье. Марфа повторила свой рассказ: как захворал муж, как продали избу и лошадь, как она оставила маленькую девочку у свекрови и повезла Сережку в Дитер.

- Куда же ты его денешь в Питере? - спрашивала Парасковья Ивановна.

- А не знаю... Ничего не знаю, голубушка. Как уж бог устроит, так тому и быть.

Выпившие женщины жалели ее и качали головами. Трудно придется такому махонькому мальчонке в чужих людях. Еще неизвестно, куда попадет. Конечно, бог сирот устраивает, а все-таки жаль...

Дядя Василий, когда начали пить пиво, вдруг сделался скучным и все отмахивался рукой, как отгоняют комаров. Фома Павлыч раскраснелся, хихикал и к каждому слову прибавлял: "Ежеминутно".

- Чему ты радуешься-то? - говорил ему дядя Василий. - Несчастные мы с тобой люди, и больше ничего. Да... И не люди, а так... слякоть!

- В каких: это смыслах будет, Васька? Я в другой месяц все пятьдесят цалковых заработаю... Какого же тебе еще человека надобно? Ступай-ка, заработай столько в деревне...

- В деревне? Да ты и во сне не видал, какая такая деревня есть... "Пятьдесят цалковых"! Велики твои пятьдесят цалковых... Как будто и деньги, а в руки взять нечего. Я вот тоже по сорока цалковых зарабатываю, а где они? Ты вот и подумай, шалый человек... И никому мы с тобой не нужны. Вот совсем не нужны... А вот деревня-то всем нужна - она, матушка, всех нас, дураков, кормит и поит. Без деревни то мы все бы передохли, как земляные черви...

- Ежеминутно, - бормотал Фома Павлыч. - Какой же человек, ежели ему хлеба не дать. Правильно...

- То-то вот и есть... И народ там правильный, в деревне, потому как вся ихняя жисть есть правильная, а у нас баловство. Ну вот выпили мы с тобой две сороковки, поели колбасы да селедки, а дальше что? К чему, например, эта самая колбаса? Вот Сережка и не глядит на нее, потому ему претит... Ты ему щей дай, каши, картошки, а не колбасы. Он будет здоровый мужик, а мы подохнем с своей колбасой. В деревне-то как говорят: "Растет сирота - миру работник". А у нас сирота у всех, как заноза. А ты мне свои пятьдесят цалковых показываешь! Тьфу! Вот что твои пятьдесят цалковых да и мои сорок вместе...

Дядя Василий чем дальше говорил, тем больше сердился. Лицо у него покраснело, глаза сделались злые; время от времени он кому-то грозил кулаком.

- Правильно... - соглашался во всем Фома Павлыч, начинавший моргать глазами. - Ежеминутно.

Этот разговор закончился совершенно неожиданно. Фома Павлыч поднялся, подошел к дяде Василию и, протягивая руку, проговорил:

- Коли так, Васька... ежели, например, сказать к примеру... воопче... Ну, значит, и ударим по рукам.

- В чем дело?

- Давай, просватывай племяша... Значит, тово... беру его в ученики... Человеком сделаю...

- Марфа, слышишь? - спросил дядя Василий. - Значит, определяй Сережку по сапожной части...

- Не знаю, как ты, Вася... - испуганно ответила Марфа.

- Ну, так разнимай руки, - проговорил дядя Василий. - Фома Павлыч человек хороший, хоть и пьяница; не обидит Сережку. А там видно будет... По условию, на пять лет, Фома Павлыч?

- На пять, Васька...

Они ударили по рукам, а Марфа должна была разнять руки. Она горько плакала. Сережка смотрел на всех и ничего не понимал.

- Ну, теперь будем литки с тебя пить, - заплетавшимся языком проговорил Фома Павлыч. - Посылай еще за сороковкой...

III

Когда Фома Павлыч проснулся на другой день, у него страшно трещала голова с похмелья. Он лежал несколько времени на постели с закрытыми глазами и старался припомнить - какую сделал вчера глупость. Глупость была, Фома Павлыч это помнил, но очень смутно. Из-за ситцевой занавески, которая отделяла кровать от большой русской печи, он только видел спину жены. Она, по обыкновению, встала рано и хлопотала по хозяйству. Фома Павлыч по тому, как жена гремела жестяной кастрюлей и бросала ухваты, понял одно, что она сердится и сердится именно на него.

"Ах, братец ты мой... - сообразил Фома Павлыч, продолжая валяться на постели. - Выходит дело-то ежеминутно... Ну, чего Паша злится? Уж эти бабы... У самой бы так-то голова поболела с похмелья... да. Тогда бы узнала, каково на свете жить".

Парасковья Ивановна несколько раз заглядывала за занавеску и наконец не утерпела.

- Ты это что валяешься-то, лежебок? - заворчала она. - Белый день на дворе, а ты дрыхнешь.

- Паша, я... ежеминутно.

- Ступай хоть полюбуйся на нового работничка. Кормильца нанял...

Фома Павлыч сел на кровати, поскреб свою виноватую голову и сразу все сообразил.

- Ах, братец ты мой... Оно действительно, Паша, того... Одним словом, ежеминутно!.. И на кой черт я его взял?.. Где он?

- А сидит в мастерской и смотрит, как другие работают. Совсем у тебя ума нет, вот и навязал себе на шею кормильца...

- Ежеминутно, Паша...

И для чего в самом деле он взял мальчишку в ученики? Припоминая, как было дело, Фома Павлыч только почесал в затылке. Просто хотелось выпить и сорвать с дяди Василия "литки", а своих денег не было.