Фантом - Сигизмунд Кржижановский

Так неясный случай впервые всплыл, выставился головой поверх и тотчас же назад, к дну, в муть и сон.

Склифский проснулся лишь перед вечером. Всё как будто в порядке. Через три часа к поезду. Виски сжало, точно щипцами. Во рту – слизь и спирт. Склифский решил прогулять свою головную боль: с седьмого вниз; улица; жёлтый пунктир фонарей; ни о чём не думая – лишь бы голову из зажима, – он тупо двигался, втягиваясь в провалы улиц, от тумб к тумбам, мимо мелькания чёрных и жёлтых окон. Вдруг навстречу поплыли белые гранёные камни университетской стены. Снизу, из каменной лузы, оттуда, где стена врастала в землю, вдруг вспыхнул свет. «Тут где-нибудь и Никита», – скользнуло по мозгу, и щипцы, вдруг разжавшись, выпустили голову: боли не было. Двулюд-Склифский взглянул на часы: всё равно, ведь он уже не здесь и ещё здесь, – и притом, надо же скостить лишний час.

Он прошёл в ворота, ища глазами, у кого бы осведомиться, и тут же, чуть ли не на первом крылечке, выступавшем на квадрат двора, различил сквозь завязь сумерек длиннорукую, с плечами, свисшими над землёй, размышляющую фигуру Никиты. Склифский окликнул его.

– Уезжаю, брат. Сегодня.

– Что ж, счастливого пути.

– Я тут забыл одну вещь.

– Чего?

Никита зевнул и отвернулся.

– Ты тут в подвале?

– Угу.

– И как – один или дети у тебя?

– Не.

– А как ты тогда по имени того, фантома, помнишь: Филька или Федька…

– Фифка, – поправил Никита, – а если вы забыли что, можно и поискать: у нас не пропадёт.

Никита нырнул к себе в подвал и тотчас же вышел, звеня вязкой ключей. Отщёлкнулась дверь – за дверью дверь – из коридора в коридор, гулко шагая, двое дошли до низкой белой дверцы в эмбриологический кабинет. Никита нащупал нужный ключ:

– Д-да, Фифка, а вы вдруг Федька. Скажете. Э, да тут открыто: что бы это?

Дверь, действительно, откачнулась от лёгкого толчка. Навстречу – из сумерек – в два ряда – стеклянные кубы, бутыли, толстостенные ванны, реторты и ванночки.

– Слева. 14-б. Тут вот за стёклышком он и есть: малюга-то.

И вдруг ключи лязгнули о пол.

– Что за притча.

За прозрачными гранями ванны лишь сниженная поверхность спирта: ни на ней, ни под ней – ничего. Включили свет: на полу – от стеклянного куба к порогу короткошагий мокрый след босых дробных детских ступней. Пока двое, наклонясь к половицам, рассматривали оттиск пяток, их спиртовые контуры, испаряясь, быстро тускнели – и через минуту – будто и не было.

– Значит – только что…

– Что только что?

– Ишь ты. Где-нибудь тут. Хоронится. Поискать бы. Фиф, а Фиф…

Оба, тихо ступая, подошли к двери: вправо и влево под пещерными свесями сводов тянулись бесконечные пустые коридоры, гулко подхватывающие шаг. Никита двинулся было в сумрак, но, не слыша за собой шагов, оглянулся:

– Ну а вы?

– Мне на поезд. Опоздаю.

– Ну-ну. Ну и ну.

Оба молча повернули к выходу. Через час с четвертью Двулюд-Склифский сидел за стеклом вагонного окна. Поезд дёрнуло: казус с фантомом, резко оторвавшись, остался где-то назади. Но всё же остался.

III

Уезжая в деревню, в земство, молодой врач Двулюд-Склифский предполагал поделить время меж людьми и книгами, амбулаторией и библиотекой. Он вёз с собой несколько пачек неразрезанных книг. Но в предположения его вторглась война – и вместо разрезания страниц пришлось заняться разрезанием тел. Летучки, эвакпункты, околодки, госпиталя. Лица под хлороформными масками. Массами. С носилок на стол – со стола на носилки. «Следующий». Глянц и звяк пинцетов и скальпелей: в спирт – в кровь – в спирт – в кровь. Пока, как-то в поле: блеснуло и грохнуло – сознание вон. Контузия, тяжёлая форма. Отлежался. И снова лязг и шорох скальпеля: то в спирт, то в кровь. Но кожа на тыльной части головы и вдоль позвонков будто чужая. Нет-нет и мутные пятна в глазах, и земля точно скользким волчком из-под ног. В конце концов, постранствовав по инвалидным разрядам, доктор Склифский выключился из войны и смог вернуться к своим успевшим пожелтеть книгам, настенной деревенской аптечке в полуопустелую, угрюмую, выкорчеванную войной бабью деревню. Вывихнувшаяся жизнь пробовала вправиться в вертлуга: Склифский читал свои книги, делал выметки, писал рецепты и письма на фронт, лечил третичные сифилисы и ходил на панихиды по «убиенным»; по вечерам слушал сверчка и пил разбавленный спирт. Но сам Склифский, очевидно, не долечился: временами ощущалось, будто контузия расползается по телу, и уж не затылок, а вся голова в тесной и чужой, мёртвой какой-то коже.

Затем… ну, всем известно, что было затем. Каждый запомнил то, что умел и хотел запомнить. Двулюд-Склифский: тифы – пожары – бездорожье -бескнижье – голод. Бутыль для спирта долго пустовала, но когда снова наполнилась, Склифский стал пить не разводя.

IV

Неясный казус, отждав годы, выбрал для возврата сумеречное осеннее предгрозье. Приплыли тучи и стали на якоря. Заря попробовала сквозь их дымный осмол, но лучи ей затиснуло меж тяжких тучьих кузовов.

Двулюд-Склифскому нездоровилось: иглистая многоножка, заворошившись под кожей, проёрзнула раз и другой по позвонкам. Попробовал было из угла в угол – не шагается. Постоял у книжной полочки, вщуриваясь сквозь сумерки в привычные корешки: томик Дюамеля, Файгингерова «Philosophie des Als-Ob», гизовский перевод Фейербаха, «Metapsichologie» Рише. Отвернулся. К другому столу: забулькало из бутылки. Ещё и ещё. Потом к столу. Сел. Подошвами в стенку. Многоножка под кожей втянула иглы и не шевелилась. Об оконце (прямо против глаз) сначала брызнуло песчинками, потом ударило первыми каплями. Ветер рванул за дверной болт, дверь подалась, и отрывной календарь на стене задвигал ненаставшими датами. Двулюд-Склифский, не отдёргивая подошв от стены, оглянулся на дверь: в длинную вертикальную щель меж дверным краем и стеной, вслед за ветром, протискивалось плохо различимое от сумерек человекоподобное что-то.

Склифский – как от толчка – встал и шагнул к порогу:

– Кто?

Существо, не отвечая, продолжало медленно, но настойчиво протискиваться в тугую щель приоткрытой двери.

– Обезмускуленное, – с недоуменным спокойствием подумал Склифский и, ускорив шаг, упёрся ладонью в доску двери.

Апперципирующий аппарат его вбирал в себя феномен с полной ясностью и дифференцированностью. Даже струи ветра, тянувшие – сквозь щели – тихое ф-ф-ф, не выпадали из восприятия.

– Кто? – повторил он чуть тише и хладнокровно (как если бы это был лабораторный опыт) стал надавливать ладонью на дверь: между косяком и ладонью было что-то тестообразно-вязкое, дрябло расползающееся и плющащееся под нажимом планки. И тогда-то из щели – точно выдавленное ладонью:

– Фифка.

Внезапно, с слепящей яснью: распял щели – шов под пальцем – голова -вниз и об пол: надо было тянуть, а он… Склифский потянул за дверь – и впустил.

– Я… всего лишь… о щипцах… – голос вошедшего от слога к слогу становился всё более внятным, – зачем вы – вы все насильно меня… и если уж… то не до конца?

Голос оборвался. Не отвечая, Склифский чиркнул спичкой и занёс жёлтый огненный лоскут над головой, вщуриваясь в феномен: оконтурилось низкорослое что-то на рахитическом вдужьи ног; над ссохлыми, вплющенными внутрь тела плечами огромная тыквовидной формы голова; по вспучине лба – от виска к виску – следы щипцовых втисков, – знакомый, сплошной опоясью охвативший темя, венчик из вдавленин; разжатый рот… но спичкой ожгло пальцы, и Склифский – сквозь упавшую меж ним и тем тьму – услышал:

– Да, это помогает: от волков и привидений. Но меня чирком и спичками не прогнать: ведь даже солнце бессильно рассеять вас, называющих себя людьми.

Склифский ждал всего, кроме аргументов:

– Н-нет. Я не за тем. И незачем поручать спичке то, что должна сделать логика. Слышимому отчего б не переброситься на зрительные перцепты. Ты -факт, но, так сказать, бесфактный факт. Короче: галлюцинация. И я, я не был бы врачом, если б…

– И ты мог подумать, – качнулся задёрнутый ночью контур, – что я стану втискиваться в ваше бытие, как вот в эту дверь. Наоборот, я такого рода галлюцинация, которой нужно не реализоваться, не вкорениться в чьи-либо воспринимающие центры, а дегаллюцинироваться, выключиться начисто, сорваться с щипцов: назад – в нуль, под герметическую крышку, в стекло банки, из которой – вы же, вы, люди, – хитростью и силой выволокли меня в мир. Кто позволил? Я спрашиваю, кто?

Склифский отшагнул к столу, но контуры фантома не близились, продолжая маячить под чёрной притолокой.

– Галлюцинация, – вновь в настороженный слух, – а слова – твои и мои – не галлюцинация? Или ты станешь утверждать, что наш разговор наполовину есть, наполовину не есть; но как же мои слова, не существуя, рефлектируют твои ответы, которые, конечно, существуют: или и их нет? Даже при минимуме логики, признав хотя бы одну наималейшую вещь, одно наинеявнейшее явление среди неисчислимости других, за галлюцинацию, должно распространить этот термин и на всё остальное. Представь себе человека, которому в сновидении мнится, что он заснул и видит сон. Этот свой сон во сне спящий не принимает за действительность, он расценивает его правильно как мнимость, видение. Но утверждать, что сон, внутри которого – сон, реальнее последнего, то же самое, что говорить, будто круг, описанный вокруг многоугольника, геометричнее вписанного.